Роза (пер. Ганзен)

Я остался. Больше ничего особеннаго не произошло, но тонъ былъ какой-то несердечный, и мн весь вечеръ не по себ было. Гартвигсенъ то и дло выходилъ то за тмъ, то за другимъ, оставляя насъ вдвоемъ. То онъ долго стоялъ и разговаривалъ во двор съ какимъ-то прохожимъ, то сыпалъ горохъ голубямъ, хотя голуби давно уже улеглись. Я по всему видлъ, что онъ пересталъ ревновать ко мн, но Роз какъ будто не было до этого дла. Она ходила по комнат и прибирала тамъ и сямъ; закрыла, словно по разсянности, крышку клавесина. Видно, не хочетъ, чтобы я попросилъ ее сыграть, — подумалъ я. Такъ, врно, оно и было.

Скрпя сердце, я продолжалъ болтать о томъ, о семъ, хоть мн и очень тяжело было. А когда Гартвигсенъ вернулся въ комнату, я всталъ и простился.

По дорог домой, я ршилъ поскоре окончить картинку, изображавшую горницу Макка. И, когда мн удастся отдлать стаканчикъ Розы такъ, что любо-дорого будетъ взглянуть, я поднесу картинку Роз. Гартвигсенъ еще на дняхъ говорилъ мн, что получитъ съ судами изъ Бергена всякіе багеты для рамокъ.

Разъ посл обда, когда я сидлъ и писалъ свою картинку, вошла баронесса и поразила меня, затронувъ въ разговор религіозныя струны. Какъ она была разстроена и несчастна! Хваталась за грудь такъ, что нсколько крючковъ разстегнулось, — словно хотла вырвать сердце. Она сказала:

— Нтъ, не найти здсь покоя! Но вы, можетъ быть, нашли?

— Я? Нтъ, не могу сказать.

— Нтъ? Такъ, пожалуй, не мшало бы вамъ немножко поохотиться. Теперь вдь скоро наступитъ время. Пострляйте себ въ лсу. Это васъ освжитъ.

Я подумалъ: не во мн и не въ моемъ поко тутъ дло. Не самой ли ей хочется бродить, прислушиваясь къ моимъ выстрламъ въ лсу, и вспоминать выстрлы Глана въ старину?

— Я собирался было пойти на охоту, когда подмерзнетъ, — сказалъ я.

Она встала, побродила по комнат, поглядла въ окна, опять бросилась на стулъ и сказала нсколько словъ въ похвалу моей картин. Но мысли ея были гд-то далеко. Я смотрлъ на нее съ состраданіемъ. Въ сердц моемъ ей не было мста, но я желалъ ей всего хорошаго; она, видно, столько страдала и такъ заблуждалась.

— Я не собираюсь вовсе говорить о высокихъ предметахъ, — начала она опять, — но… хоть бы я что нибудь понимала! Почему я осуждена погибать такъ шагъ за шагомъ? Я бгала тутъ ребенкомъ повсюду и, бывало, прижималась лицомъ къ былинкамъ, чтобы приласкать и ихъ, быть доброй и къ нимъ! Да. И, въ сущности, это было не такъ ужъ давно, мн кажется; не Богъ всть сколько человческихъ вковъ прошло съ тхъ поръ. Но куда двались теперь вс т былинки и тропинки, и все прочее? Я хожу и смотрю на все другими глазами. Что же такое сталось со мной? Я перестала быть ребенкомъ, — это такъ. Но есть же тутъ люди, которые какими были, такими и остались. Іенсъ Папаша — все тотъ же въ душ, лопарь Гильбертъ все тотъ же. А я вотъ выросла, стала совсмъ другой. Я такая дурная, что подняла бы самое себя на смхъ, вздумайся мн теперь прильнуть щекой къ былинкамъ. А вотъ Іенсъ Паваша и лопарь Гильбертъ все полны старыхъ ребячествъ и лелютъ ихъ по прежнему. Достанься мн тотъ, кого я любила, и оставайся я тутъ, броди по тмъ же лсамъ и тропинкамъ, я бы, пожалуй, и сохранила въ душ миръ, — какъ вы думаете? Такъ выходитъ, что сама жизнь толкнула меня въ какой-то враждебный мн міръ, а съ какой стати? То, отъ чего я ушла, было лучше того, къ чему я пришла. Я попала въ образованный, богатый домъ; тамъ не было никакихъ былинокъ, никакихъ лсныхъ тропинокъ. Я кое-чему выучилась, привыкла выражаться получше… О, хромой докторъ, который жилъ здсь когда-то, не узналъ бы меня теперь. А дальше что? Да, былъ человкъ, который говорилъ не лучше меня, но заставлялъ меня всю вспыхивать отъ радости. Когда ему случалось сказать что-нибудь неладное или заануться въ разговор, не находя словъ, мн это казалось такъ хорошо. О, продолжай, продолжай, запинайся! — хотлось мн сказать. Вдь тогда онъ оказывался не лучше меня, не изъ другой породы. Мы оба знали тутъ каждую былинку и съ десятокъ людей, которые тоже знали насъ; мы различали слды другъ друга на тропинкахъ и въ трав, бросались на нихъ и цловали. Раздастся выстрлъ въ лсу, взовьется дымокъ надъ верхушками деревьевъ, послышится издалека радостный визгъ Эзопа — и что же я длаю? Я глажу листья, ласкаю кусты можжевельника и затмъ цлую свою же руку. Возлюбленный мой! — шепчу я, и внутри у меня словно дрожатъ и поютъ скрипки. Я вынимаю свои груди навстрчу ему, чтобы хоть чмъ-нибудь порадовать его за его выстрлъ, посланный мн. Жизнь моя принадлежитъ ему, я ничего не вижу отъ волненія, тропинка колышется подо мной, я падаю. Но вотъ, я чувствую, что онъ близко; словно токъ пробгаетъ по мн, я встаю и жду его. А онъ ни слова не можетъ сказать, да и что тутъ говорить? Но я знаю, гд найти грудь, на которой такъ сладко отдыхать! Прильнуть къ ней все равно, что прильнуть къ цлому міру блаженства… И я утопаю въ его дыхань, пахнущемъ лсомъ, дичиной…

Баронесса на минуту прервала свое экзальтированное признаніе. Я кончилъ писать; солнце ушло отъ стаканчика Розы.

— Бросьте на сегодня свою работу и пойдемте со мной, — сказала баронесса.