Роза (пер. Ганзен)

Наконецъ, она спросила меня: долго ли еще пробудетъ тутъ Мункенъ Вендтъ? — не знаю, — отвтилъ я, — онъ не хочетъ уходить безъ меня. — На другой день она была еще безпокойне и опять спросила: — да скоро-ли Мункенъ Вендтъ уйдетъ? Съ нимъ просто слада нтъ, — добавила она, и хотя поведеніе его давало ей достаточный поводъ приказать ему уйти, она ни словомъ не заикнулась объ этомъ. Она была дама образованная! Зато она все тревожилась, какъ бы вдругъ не появился лопарь Гильбертъ, и Мункенъ Вендтъ не схватилъ его. — Вашъ пріятель мры не знаетъ, — говорила она, — того и гляди, бды надлаетъ.

— Я поговорю съ нимъ, — сказалъ я.

Я и поговорилъ съ нимъ. Онъ выслушалъ меня съ явной досадой и, видно, крайне жаля о томъ, что ему придется отступиться отъ лопаря. Онъ объяснилъ мн, что именно собирался сдлать: я бы вертлъ ему точило, а онъ, Мункенъ Вендтъ, обточилъ бы руки лопаря въ кровь, потомъ веллъ бы ему поняньчить этими руками каменнаго божка этакъ съ полчаса, хорошенько его погладить да поласкать! Посл же того меня бы отпустили съ миромъ, не заставляя глядть на дальнйшую расправу. Но Мункенъ Вендтъ торжественно общалъ накинуть на лопаря свою куртку, когда оставитъ его отлеживаться въ кустахъ.

— Баронесса не хочетъ, чтобы ты трогалъ лопаря, — сказалъ я въ отвтъ.

Посл того Мункенъ Вендтъ взялъ да отпрвился въ лсъ, захвативъ за собой топоръ. Я выждалъ нсколько минутъ, пошелъ за нимъ слдомъ и услыхалъ, что онъ рубитъ кусты. Онъ раздробилъ бднаго каменнаго божка и сбросилъ обломки въ прудъ; потомъ повырубилъ вс ветлы и сдлалъ широкую проску въ священной рощ. Это ужъ было совсмъ лишнее.

— Если готовъ, такъ отправимся завтра же утромъ, — сказалъ мн Мункенъ Вендтъ на пути домой.

— Я не могу, — отвтилъ я.

— Такъ я одинъ уйду, — сказалъ онъ.

Мункенъ Вендтъ не скрылъ ни отъ кого, что собирался уйти завтра. Баронесса взглянула повеселвшими глазами. осталась посидть съ нами вечеромъ и была чрезвычайно любезна. Поди, разберись въ женской душ! Теперь, когда Мункенъ Вендтъ собирался покинуть насъ, нельзя было допуститъ, чтобы онъ унесъ съ собой память о ней, какъ о женщин холодной, пресыщенной, нтъ, ни въ какомъ случа! Я и подумалъ: ага, теперь тебя ужъ больше не смущаютъ безпокойные, горящіе глаза Мункена Вендта!

Она сидла, сложивъ руки надъ головою, словно въ воротахъ. Платье на ней было такое узкое, что облегало вплотную бедра. — Ого! — сказалъ Мункенъ Вендтъ. — Баронесса говорила о Финляндіи, какъ о своей родин: тамъ родила она своихъ многочисленныхъ дочерей, а потому и называла своей родиной. — Да, полюби я мужчину, я бы извела его своими ласками, — сказала она, между прочимъ. — Ого! — отозвался Мункенъ Вендтъ.

Но я-то полагаю, что баронесса такъ разговорилась, главнымъ образомъ, по той причин, что у нея отлегло отъ сердца, и съ радости, что спаслась. Мункенъ Вендтъ сокрушилъ божка, стеръ съ лица земли всякій слдъ его, даже вырубилъ всю рощицу; теперь же онъ уйдетъ, и она никогда больше не увидитъ его. Съ нимъ было столько всякихъ тревогъ, — слава Богу, что онъ уходитъ!

Она налила намъ вина и извинилась, что ея отцу некогда сегодня провести съ нами вечерокъ. Мункену Вендту она набила и поднесла трубку съ длиннымъ чубукомъ, а меня угостила сладкимъ печеньемъ, такъ какъ я не курилъ.

— Теперь послушайте! — сказала баронесса, и достала изъ кармана бумажку. — Это финская псня; я переложила ее по своему. Она такая странная.

Да, псня была странная. И баронесса прочла ее своимъ бархатнымъ голосомъ медленно, протяжно, мстами почти нараспвъ: