– Я человек мирный. Руку тебе предложил, потому что не хочу, чтобы ты зазря пропал. А Ильинич – может, он и прав? Может, правда, папская вера пойдет на пользу и смердам, и холопам? Шляхта детей своих в польские университеты отправляет учиться. Школяры оттуда католиками возвращаются. Может, так и должно быть?
Непонятно звучат слова Анджея.
– Ты зачем мне это говоришь? Зачем веру дедову хаешь? – спрашиваю.
– А что православие дало русским людям? – горячится он. – От татар защитило? От жестокости московского князя? Вон Новгород! Был бы под римским крестом, глядишь, и немцы бы за него заступились? Браты торговые. А?
– Это тебе не со мной надо поповские диспуты вести, – отвечаю миролюбиво и прикусываю язык: имя отца Даниила чуть не срывается с его кончика. – У меня есть идея получше.
– И?
Я ухмыляюсь:
– Казна…
– Что казна?
– Князь Иван Холмский не с пустыми руками бежал к Казимиру. А волкам серебро русское ни к чему.
– Ха! – Одинцовский останавливает коня и подходит ко мне, дышит в лицо чабрецом. – Думаешь, оно еще в Велиже? Серебро?
– Ильиничи же в Велиже, и отец, и сын. Думаешь, Ян деньги отдельно отправил? – отвечаю в тон.
Шляхтич колеблется. Он стоит неподвижно, дыхание его сбивается. Мне кажется, я слышу, как в его голове звенят монетами мысли. Мне очень не хочется обидеть его, но подлить масла в огонь надо.
– Ты же беден. Службой мне или Ильиничам ты сколько лет к богатству идти будешь? А то все можно за один раз!
– А сколько там?
– Врать не буду – не знаю. Помоги мне и Анне из замка сбежать, на нас все свалят. И исчезновение казны тоже. Я думаю, что сундучок особо искать не будут. Вряд ли о нем королю доложили.
– Если был сундучок?
Я пожимаю плечами.
– Княже, а ты не блефуешь?
– Не знаю такого слова. Что оно значит?
– Боюсь я.
– Ты? Боишься? Ни разу не видел тебя испуганным.
– Ты меня вообще не видел, ни разу, – уточняет Одинцовский. – Ладно. Сам я ничего думать не буду. Твой план, мое исполнение. Замок ты лучше меня знаешь. И я еще подумаю, разузнаю, что к чему. Если казны нет, идти тебе под венец в пятницу, князь. Если найду, считай, купил ты свободу, себе и крале своей.
– Слово чести? – ухмыляюсь я.
– Слово чести! – серьезно отвечает Одинцовский.
Я киваю, но разговор закончить не спешу. Жду.
– Чего еще?
– Ты бы мне Савелия отыскал, а? – прошу я, не надеясь на удачу.
Теперь я слышу голоса посадских, значит, мы уже в Велиже. Прибыли.
– Не возвращался в Березуху твой дядька. Мне б сразу донесли, если б кто его увидел.
Ворота замка со скрипом отворяются перед нами.
В углу двора над всей окрестностью возвышается Вежа, единственное каменное здание в Велиже. Замковые постройки, двухэтажный дворец и башня, образуют двор, оставляя проход к воротам. Над воротами еще башня, поменьше. Сама стена двуслойная, сложена из массивных старых бревен, между слоями насыпана и утрамбована земля. Внутренняя часть чуть ниже наружной, на стене могут разойтись два воина. Стена стоит на покрытом сухой глиной земляном валу. Высота стены вместе с валом – саженей двадцать.
Когда отец был жив, он следил, чтобы проходы между постройками и замковой стеной оставались свободны. Но сейчас холопы обленились, и в проходе я натыкаюсь на телеги и бочки. Пахнет сеном и крепкой сивухой. Я слоняюсь по замку без присмотра: Ян велел не выпускать меня наружу, и все решили, что этого достаточно. Посох, правда, отобрали. Я слушаю, как холопы болтают разное. Послали за батюшкой в Витебск, потому что мы с Зосей православные. Дречилукский поп-униат сбежал после смерти Стефана, отец Даниил скрывается на болотах. В свите Яна католический монах, но тот не торопится окатоличить жениха и невесту. Интересно, почему.