Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Отсюда рождается естественность, нерукотворность, органическая природность поэзии Пушкина. Когда читаешь его стихи, кажется, что это не поэт, а сами предметы, им изображенные, о себе говорят. Пушкин весь самоотдача, он радостно находит себя в другом. Эгоист, гласит древняя индусская мудрость, всему внешнему для своей личности, всему, что не он, брезгливо говорит: «Это не я, это не я»; тот же, кто сострадает, во всей природе слышит тысячекратный призыв: «Это ты, это тоже ты». Так и у Пушкина:

В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шёпот речки тихоструйной.

Критик Серебряного века Ю. Айхенвальд называл произведения Пушкина «художественным оправданием Творца, поэтической Теодицеей»: Его поэзия – «отзыв человека на создание Бога. Вот сотворён мир, и Творец спросил о нём человечество, и Пушкин ответил на космический вопрос, на дело Божиих рук, – ответил признанием и восторженной хвалой воспел “хвалебный гимн Отцу миров”»[13].

С этим качеством поэзии Пушкина, восходящим к сострадательно-отзывчивой душе русского народа, связано и другое её свойство, которое Достоевский называл всемирной отзывчивостью: «Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться в чужую национальность. Вот сцены из “Фауста”, вот “Скупой рыцарь” и баллада “Жил на свете рыцарь бедный”. Перечтите “Дон Жуана”, и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме “Пир во время чумы”! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии… Кстати: вот рядом с этим религиозным мистицизмом религиозные же строки из “Подражания Корану”: разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила её? Нет, положительно скажу, не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось».

С другой стороны, Аполлон Григорьев подметил, что вполне и до конца Пушкин никому не покорялся, что в его «всемирной отзывчивости» был элемент состязательности и борьбы. Пушкин тут как бы мерялся силами с гениями других народов, утверждая свой, национально-русский взгляд на мир. Из такого рода борьбы с чуждыми типами Пушкин всегда «выходил самим собою… В нём в первый раз обозначилась наша русская физиономия, истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных сочувствий, полный образ русской души». «Всемирная отзывчивость» Пушкина была порождена необходимостью национального самоопределения. Познать себя, познать тайну русской индивидуальности можно было лишь через сравнение её с гениями других народов и других национальных культур, в творческом состязании с ними. Если, например, «Дон Жуан южных легенд – это сладострастное кипение крови, соединённое с демонски скептическим началом», то Дон Жуан у Пушкина – это человек «с беспечно юной, безграничной жаждой наслаждения», наделённый «сознательным даровитым чувством красоты». В нём есть что-то от чисто русской удали и беспечности, дерзкой шутки над прожигаемой жизнью, безудержной погони за впечатлениями.

По универсальности отражения жизни, по полноте и целостности восприятия мира гений Пушкина напоминает творцов эпохи Возрождения. Но сам дух поэзии Пушкина далек от западноевропейского Ренессанса. Прежде всего потому, что Пушкин человеческую природу никогда не обожествлял, зная о её греховности, о её земном несовершенстве. Отсюда – характерная для Пушкина, православная по своей сути «стыдливость формы». И. С. Тургенев вспоминал: «Ваша поэзия, – сказал нам однажды Мериме… – ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу… У Пушкина, – прибавлял он, – поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы». В пушкинской гармонии нет самодовольного чувства, нет претензии на полную завершенность и совершенство. Чувство красоты в его поэзии не довлеет себе, не стремится к эффекту, блеску. Это чувство постоянно уравновешивается у Пушкина двумя другими: Правдой и Добром. Пушкинская гармония сдержанна и стыдлива, она «сквозит и тайно светит» в «смиренной наготе» жизненной прозы.