Русская современная драматургия. Учебное пособие

Л. Петрушевская, особенно в начале своего творчества, получила немало упреков за магнитофонный, «натуралистический» язык своих героев, за чрезмерное увлечение современным городским жаргоном и т. д. И все-таки в большинстве случаев критика отдает должное мастерской работе драматурга с языковым (точнее, речевым) «сырьем». Действительно, в пьесах Петрушевской виден колоссальный труд и высокое мастерство художественной обработки безбрежного языкового океана; ею создан, сотворен, сочинен на основе тончайшей наблюдательности и острого слуха «целый лингвистический континент» со своим словарем, синтаксисом, стилистикой. На память приходят строки Маяковского о готовности поэта помочь «безъязыкой улице», всем, кому «петли дней туги»: «Я вам открою словами простыми, как мычание, ваши новые души, гудящие, как фонарные дуги…» Можно говорить о самоотверженности Л. Петрушевской, с какой она пошла навстречу языковой стихии, чтобы усмирить, покорить ее своему бесспорному писательскому таланту. Критика в этом отношении не находит ей равных.

Известно, что язык в драме – многофункционален, – в пьесах Петрушевской его роль всеобъемлюща. Действительно, попробуйте изложить сюжет пьес «Песни XX века» или «Стакан воды».

«Анданте» или «Любовь», «Лестничная клетка». В них нет ничего, кроме монологов-исповедей или обмена словами, в процессе которого люди не слышат друг друга. Чаще это диалоги-споры, перебранки, «выясняловки», выражаясь словечком из лексикона ее героев: кто кому и сколько должен, кто что кому сказал, кто кого надул, «подставил» и т. д. и т. п. Однако при внешней статике, «топтании на месте» идет несомненное движение «от незнания к знанию», как и положено «замешенному» на конфликтной основе драматургическому действию. Попутно прорисовывается целый ворох человеческих судеб и характеров. Поражает способность писательницы в одной реплике уместить целую житейскую историю, причем до боли узнаваемую. Примеров тому множество рассыпано по ее пьесам:

«Одна-то насобачилась в своей одинокой жизни, тридцать лет то одна, то ее бьют, то у нее лопаются сосуды» (1, 229).

«Я ему говорю, у меня уже есть жених, пять лет уже жених. А он: а хотите замуж помимо жениха?» (2, 99).

«Мой папа спит и видит, как попасть на Новодевичье. Он у меня, вы знаете, пенсионер республиканского значения. Как они собираются все у одной там старушки, эта старушка тост поднимает и говорит: „Когда мы начинали, мы много мечтали. Теперь наши мечты сбылись. Все мы персональные пенсионеры“…» (2, 128).

Конечно же, главная функция языка драматургического произведения – быть «речевым языком» персонажей (Горький). Персонажи Петрушевской чаще всего чудовищно косноязычны. Она соткала для них из стихийного потока языка улицы замечательный «недоязык», максимально приближенный к «естественным условиям». Лингвистам предстоит еще поработать над этим феноменом.

Так, самые различные грамматические, стилистические нарушения помогают Л. Петрушевской и словесно, и интонационно воспроизвести сбивчивую скороговорку многочисленных «выясняловок»:

Валя. Ты что, здесь не живешь?

Паша. Временно.

Валя. Временно живешь или временно нет?

Костя. Сегодня здесь и все.

Валя. А вообще где?

Паша. Сейчас нигде пока уже опять (2, 107).

В этой немыслимой с точки зрения грамматики конструкции – все пашино состояние: и неприкаянность, и рассеяние одурманенной алкоголем мысли, полная бесконтрольность над собой и происходящим и не отпускающее беспокойство и напряженность (в больнице умерла мать).

Языковые «сдвиги» разного рода (несовпадение глагольных форм, несовместимость слов и словосочетаний, сближение далеких понятий) порождают неожиданные контаминации, даже «каламбуры»: «Ты и так плохо нормальная…» (I, 232); «У меня зубы отличные, ни разу не болят» (2, 216); «Я валторну зато терпеть ненавидел» (2, 204); «Это не играет никакого веса» (2, 127); «А этот повадился в кулинарию. Быстро туда – через два часа быстро назад» (2, 245); «Вера-то Пантелеймоновна еще живет в Дрезне, в доме инвалидов, царствие ей небесное» (2, 152); «Правда, познакомь! А то у меня Валера вон давно от водки чуть не атрофировался. А на что мне его трофеи!» (2, 178). Или такой диалог из «Лестничной клетки»:

Слава. Не Колю. Колли она любимого потеряла. Собаку. Породу.

Юра. Колю она потеряла. Фотография чья висит?

Слава. Фотопортрет Хемингуэя… (2, 204).

В каждой языковой находке ощущается радость открытия, чувство восторга автора перед неожиданностями разговорной речи: «О наш великий и могучий, правдивый и свободный разговорный, он мелет что попало, но никогда не лжет. И никогда он, этот язык не грязен. Ругается он, вокс попули, жутко, матерно, оптимизма ни на грош, все подвергает сомнению, Себе не верит. Себя не терпит…» (4, 237).