Русская современная драматургия. Учебное пособие

Последовательным «гротескером» называют в критике молодого драматурга А. Железцова, чьи комедии «Аскольдова могилка», «Стены древнего Кремля» и «Гвоздь» («51 рубль») рождают в читателе (и зрителе) то же ощущение «дурдома» от жизни, увиденной глазами автора. В «Гвозде» все происходит на тесном пятачке, в сторожевой будке коллективной автостоянки «Вперед», захламленной развалюхе, в которой от удара входной двери всякий раз выпадает оконная рама, потому что нет большого гвоздя, чтобы ее закрепить. Два «события» – выпадающая рама и пропавшая после большой пьянки накануне пенсия сторожа Петровича – занимают внимание «приходящего и уходящего» сброда, периодически обитающего в будке. Ругань, мордобой, копание в грязной куче ветхих ватников «прокручиваются» в нарастающем темпе, как кадры немого кино, правда, в данном случае с соответствующим звучащим текстом. Многое о жизни узнаем мы из этих диалогов «выясняловок», общая картина складывается фантасмагорическая, и по логике безумного шабаша, от брошенной спички будка взрывается: «Клубы дыма постепенно рассеиваются, и вот уже видно то немногое, что осталось от сторожки: распавшиеся по сторонам стены (вертикально стоит только стена с окном и дверью и диван, с прижавшимися к нему фигурами. На полу – Петрович и Слава, на диване – Витек, Нина и Чебурашка, на спинке дивана – Боря, а на голове у него, как нимб, большой печной круг… Откуда-то сверху возникает свист… постепенно нарастает, и с неба начинают падать остатки печки, стола, диванные валики, умывальник, раковина, ведра, ватники, лопаты, валенки. Падают они с различной скоростью, противореча всем законам тяготения, и звуки при их падении прямо-таки странные: скрипы, ржание, взрывы, зевки, чмоканье поцелуев, скрежет, обрывки мелодий…»[101]. И среди этого бедлама Петрович извлекает откуда-то из-под брюк скомканные бумажки, а сторож-студент Боря подбирает упавший на него кривой гвоздь, «тот самый…» – «Апокалипсис» на бытовом уровне.

«Абсурдом в четвертой степени» назвал критик Вас. Карманов абсолютно реалистическую пьесу А. Буравского «Учитель русского». Задана обычная, знакомая ситуация: «дикари, приехавшие в Ялту в разгар курортного сезона, готовы подешевке снять любое пристанище. Так, бывший учитель русского языка и любитель радиостанции „Голос из Ватикана“ Толя и пенсионерка Козицкая за небольшую мзду получают „углы“ в травматологическом отделении ялтинской больницы. Но (абсурд № 1) заведующий отделением Попов оформляет „дикарей“ как своих пациентов, заводя истории болезней и ставя различные „диагнозы“, накладывает повязки и гипс. „Представляете, какая травма нужна, чтобы человека на целый месяц госпитализировать?“ – просвещает Толя свою новую соседку, поселенную за 3 рубля „под пальмой“. Абсурдность усугубляется страхом Попова перед „проверкой“ отделения. При получении „тревожного сигнала“ представитель самой гуманной профессии сначала запрещает мнимым больным выходить из палат (абсурд № 2), а затем, боясь рентгеновских разоблачений, торопится привести кости подопечных „в соответствие с диагнозом“ (абсурд № 3). „Пришлось, правда, повозиться, – жалуется он, – как-никак восемь палат!“ При этом он недоумевает: „Я даю людям отдохнуть, почему за это нужно преследовать, как волка?“

Вот уж поистине абсурд нашей жизни стал для людей некоей обыденностью, принимаемой как должное, порой просто не замечаемое (абсурд в четвертой степени!).

Такого рода пьесы дали повод критику Е. Соколянскому справедливо заключить: „Кажется, единственное, что драматический писатель может передать в нынешних условиях, это определенное безумие момента. То есть ощущение переломного момента истории с торжеством хаоса“[102]. Свалка („И был день“ А. Дударева), морг („—Sorry“ А. Галина), кладбище („Аскольдова могилка“ А. Железцова), тюрьма („Свидание“ и „Казнь“ Л. Петрушевской), палата психбольницы („Вальпургиева ночь, или Шаги Командора“ Вен. Ерофеева) – места действия, достойные той абсурдной реальности» вокруг нас, о которой говорил Э. Ионеско.

Драматургические опыты Венедикта Ерофеева

Феномен В. Ерофеева, автора поэмы «Москва-Петушки» (1969) и единственной законченной пьесы «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» (1985) еще ждет достойного исследования и толкования, несмотря на то, что после публикации у нас поэмы «Москва-Петушки» (1989) он признан классиком русской литературы, а сама поэма оценена как великое произведение, Евангелие нашей эпохи: «Демократизм и элитарность, грубость и утонченность, фарс и трагедия, капустник и мистериальное действо встретились на страницах поэмы, чтобы в ценящую парадоксы эпоху оттенить главный парадокс: всеми фибрами души не терпевший учительства Веничка-таки стал пророком. И когда нас позовут на любой суд, мы будем свидетельствовать о времени, в котором жили, держа руку на „Москве-Петушках“»[103].