Русская современная драматургия. Учебное пособие

По воспоминаниям близких и друзей, Вен. Ерофеев не проявлял интереса к театру. Однако в конце 80-х начал писать пьесы: «Видно, что-то собиралось…» У него были грандиозные планы написать драматический триптих, о чем оя в 1985 г. сообщил своему другу В. Муравьеву: «Досточтимый Мур! Отдаю на твой суд, с посвящением тебе, первый свой драматический опыт: „Вальпургиева ночь“ (или, если угодно, „Шаги Командора“). Трагедия в пяти актах. Она должна составить вторую часть триптиха „Драй Нехте“.

Первая ночь, Ночь на Ивана Купала: (или проще „Диссиденты“), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью – „Ночь перед Рождеством“ – намерен кончить к началу этой зимы.

Все буаловские каноны во всех трех „Ночах“ будут неукоснительно соблюдены: Эрнсте Нахт – приемный пункт винной посуды; Цвайте Нахт – 31-е отделение психбольницы; Дритте Нахт – православный храм, от паперти до трапезной. И время: вечер – ночь – рассвет…»[104] «Вальпургиева ночь…», несмотря на классические «буаловские» нормы, – ярчайшее произведение современного российского авангарда. В пьесе нет нужды конструировать образ «мира – сумасшедшего дома», как в произведениях других авторов: здесь убитый Веничка из знаменитой поэмы как бы «воскресает» клиентом психиатрической больницы Львом Гуревичем. Многое из «Вальпургиевой ночи», по воспоминаниям Л. Любчиковой, – «это прямой бред, который Ерофеев написал на Канатчиковой. Он был, правда, в так называемом „санаторном“ отделении, но, очевидно, там все-таки лежали такие задвинутые»[105].

Мы имеем дело в данном случае с «игровым претворением бытового в художественное», окружающего мира в «феномен сознания», где невозможно расчленить воображение и действительный факт. Причем главное «поле битвы» автора, равно как и его главного героя Льва Гуревича, с окружающей действительностью, – это язык. Весь первый акт трагедии построен как словесная дуэль Гуревича с медкомиссией, дуэль, которую он победно выигрывает. Блестящая эрудиция автора, мастерское владение словом, не только в смысловой, но и музыкальной, звуковой его сути, делает монологи Гуревича маленькими литературными шедеврами. Не случайно он парирует один из провокационных вопросов доктора признанием: «Все-все бегут. А зачем бегут? А куда бегут? Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится, так это запрет на скитальчество… И… неуважение к Слову. А во всем остальном…»[106].

А о своем общем состоянии он сочиняет поистине целую поэму в прозе: «… Мне трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ничем-не-взволнованность… ни-к-кому-не-расположенность… И как будто бы оккупирован; и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-не-потревоженность, и ни-на-чем-не-распятость…, ни-из-чего-неизблёванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи…» (13).

Его манера письма отличается сочетанием изощренности высококультурной речи и вызывающей грубости. Трагикомическая атмосфера поэмы «Москва-Петушки», трагедии «Вальпургиева ночь…», фрагментов «Фанни Каплан» («Диссиденты») создается этим окрашенным авторской иронией смешением языковых пластов: поэтического и низменного, серьезного и шутовского. Прием, широко представленный в текстах классического театра абсурда. Ирония рождается и из бесконечных тавтологических повторов и выворачиваний наизнанку одной и той же фразы, как это бывало в маленьких пьесках обэриутов: «А надо вам заметить, что гомосексуализм в нашей стране изжит хоть и окончательно, но не целиком. Вернее целиком, но не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не окончательно». («Москва-Петушки»), «И как тебя занесло в приемщики посуды? Ты с детства лелеял эту мечту – или эту мечту ты начал лелеять после детства, или вообще никогда не лелеял? – Как только начался, лелеял» («Фанни Каплан»). Или виртуозная игра словами: «…как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамары – до этой вот Тамарочки (медсестра-грубиянка, охальница – М.Г.) От Франсиско Гойи до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря – к Цезарю Кюи, а от него уже совсем к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко – до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? – если от Иммануила Канта – до „Степного музыканта“. А от Витуса Беринга – к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида – к Давиду Тухманову. А от…» («Вальпургиева ночь»).

Язык драматургических произведений В. Ерофеева, ею диалоги часто заставляют вспомнить классиков-абсурдистов, в частости раннего Ионеско. Например, диалог приемщиков посуды Лжедмитрия-1 и Лжедмитрия-II с незримой очередью жаждущих сдать винные бутылки («Фанни Каплан»):

– Каплана сейчас не ищите.

– т. е. он еще не пришел?

– Ну… как сказать… прийти-то он пришел, но его нету.

– Он в мире чистых сущностей. Тсс!

– т. е. пришел и ушел!