Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Однако шаблонный мотив карточного азарта играет в «Рамоне Ортисе» подчиненную роль. Вторая часть рассказа написана в ином регистре и напоминает человеческий документ (неудивительно, что тогдашние критики отметили ее как более удачную[261]). В финале выясняется, что рассказчик – старый больной эмигрант, прочитавший в парижской газете о том, как некий Ортис покончил с собой у моста Женевьевы. Экзотическое имя жертвы произвело на него сильное впечатление, поэтому он придумал Ортису загадочное аргентинское происхождение и представил его на фоне роскошной панорамы Лазурного Берега. Однако этот красочный фасад быстро осыпается, и в тексте начинают звучать привычные мотивы одиночества, нищеты, отчаяния и всеобщего безразличия (по мнению нарратора, Ортис кончает с собой, поняв, что никому нет дела до его несчастья: «Море не вышло из берегов, никто не остановил вас, когда вы вынули револьвер, вы, человек, дитя, создание»). Псевдоромантический эмоциональный стиль первой части («О море!.. О горе!.. О жизнь!.. Боже мой, боже мой, жизнь! Что завтра?..») резко сменяется лаконичными фразами без экстатических восклицаний и интонацией доверительной беседы («Я братски и дружески протягиваю вам руку»[262]). Тем самым Адамович пытается создать образец именно такого человеческого документа, какого и ожидал от своих монпарнасских протеже.

Воды Сены становятся последним пристанищем героини ранней повести Ирен Немировски «Няня», впоследствии расширенной и опубликованной под названием «Осенние мухи, или Женщина из прошлого» (1931). Этот текст стоит особняком от основного корпуса произведений Немировски, благодаря русской тематике, стилистической ориентации на ностальгическую эмигрантскую прозу и явным отсылкам к русской классике. Оба названия обыгрывают типичные русские образы, няни и снега («осенние мухи» использованы здесь в значении «белые мухи»), и указывают на пушкинский подтекст. Немировски прибегает к приему двойной кодировки, характерному для двуязычных авторов: обращаясь к французскому читателю, она задействует русскую культурную память[263].

Героиня повести – пожилая русская няня, воспитавшая несколько поколений дворянского семейства Кариных и последовавшая за ними в эмиграцию. Ей не прижиться на новом месте, дождливыми парижскими зимами она тоскует по снегу. Однажды, приняв утренний туман за снегопад, она пытается перейти «замерзшую» Сену – на противоположном берегу ей мерещится имение ее господ, Кариновка, – и тонет в бурном речном потоке. В этой повести Сена показана не в мрачном ключе, как последний предел отчаявшихся неудачников, а скорее как мифическая Лета, отделяющая мир живых (суету современного Парижа) от мира мертвых (навсегда ушедшего прошлого и утраченной родины). Трактуя эмиграцию как изгнание из рая, родовое поместье – как мифический локус, а жизнь в дореволюционной России – как идиллический симбиоз помещиков и крестьян, текст представляет собой откровенный пастиш. Следуя готовым образцам, активно эксплуатировавшимся в прозе русского зарубежья, Немировски пытается приспособить их ко вкусам французов 1920-х годов, которые с любопытством читали о мытарствах русских беженцев. Кроме того, сцена непреднамеренного самоубийства няни выстроена таким образом, чтобы вызвать у читателя ассоциации с описанием самоубийства Анны Карениной. Вводя аллюзии к Толстому, дополнительно подчеркнутые квазиомонимичностью имен Карины и Каренины, в повествование о русских эмигрантах в Париже, Немировски апеллирует к культурному багажу среднестатистического образованного француза.

Но когда она спустилась, ей в ноздри ударил острый запах воды. Она дернулась от изумления и гнева, остановилась на секунду, затем продолжила спуск, несмотря на то, что ее туфли наполнились водой, а юбка отяжелела. И лишь когда она была уже по пояс в воде, к ней совершенно вернулось сознание. Она ощутила холод, хотела вскрикнуть, но успела лишь перекреститься, как ее поднятая рука упала: она была мертва[264].

Впоследствии вода станет постоянной зловещей метафорой в произведениях Немировски, символом смерти, болезни и иных трагических событий. Возможно, это просто совпадение, но даже последняя дневниковая запись, которую Немировски сделала перед арестом и депортацией в Освенцим 11 июля 1942 года, связана с семантикой воды: «Вокруг сосны. Сижу на синем свитере, будто на плоту посреди океана из опавших листьев, промокших после вчерашней грозы, подобрав под себя ноги! […] Сейчас я пойду искать затерянный пруд»[265].