Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

Что же касается романов Миллера, в них мы, напротив, находим бесконечную череду откровенных описаний. Проститутки, обитающие в Париже Миллера, гиперсексуальны. Особенно отчетливо тождественность Парижа и проституток показана в «Тропике Рака», написанном в течение восьми лет, проведенных автором во французской столице. В США роман этот был запрещен до начала 1960-х, а впервые увидел свет в Париже, так же как «Улисс», «Лолита» и другие книги ХХ века, которые в иных странах сочли «порнографическими». Текст Миллера пестрит выражениями, которые напрямую связывают секс с городом: «Секс струился по улицам, как сточные воды», «Даже когда мир разваливается на части, Париж, принадлежащий Матиссу, содрогается от ярких, задыхающихся оргазмов, сам воздух неподвижен от застывшей спермы»[312]. Из окружающего городского пространства он выдергивает самые шокирующие сцены: заметив беременную проститутку, он цинично заявляет: «Такого разнообразия сексуального фуража, как в Париже, нет нигде в мире»[313].

Подобные зарисовки современной городской реальности вполне соответствуют расхожему образу Парижа 1920-х годов, сформировавшемуся в восприятии иностранцев, особенно из относительно пуританской Америки. Многим из них французская столица представлялась «Меккой чувственных услад»[314] с процветающей секс-индустрией. В городе действительно работали сотни публичных домов, тысячи проституток открыто предлагали на улицах свои услуги, повсюду сновали жиголо, общественные уборные служили местом встреч гомосексуалистов, а лесбиянки, с моноклем и белой гвоздикой в петлице смокинга – условный знак их половых предпочтений, собирались в скандально известном ночном клубе «Монокль». Панораму всеобщей распущенности дополняли вездесущие эксгибиционисты, вуайеристы и нудисты, а также сатурналии, длившиеся до рассвета (такие, как «bal musette», описанный у Хемингуэя в романе «Фиеста: И восходит солнце», или Бал четырех искусств у Оцупа и Цвибака). Городские зарисовки Миллера отражают и гиперболизируют такое восприятие парижской действительности. В предисловии к «Тропику Рака» Анаис Нин пытается дать философское объяснение чрезмерным вольностям, допущенным в романе: «Насилие и непристойности показаны в их истинном виде, как проявление тайны и боли, которые всегда сопровождают акт творения […] Поэтичность возникает там, где сбрасывает свои покровы искусство […] все сакральное и табуированное в нашем мире бессмысленно»[315].

Роман интерпретировали и как выпад Миллера против буржуазных представлений о женщине как в первую очередь жене и матери, а его преувеличенный физиологизм связывали с сакрализацией человеческого тела. Однако если Париж действительно изображен как человеческое тело, речь идет о теле разлагающемся: «Куда ни пойди, до чего ни дотронься, везде рак и сифилис»[316]. Миллер намеренно придерживается профанного словаря: смерть, грязь, яд, слизь, мерзость, зловоние, слабоумные, калеки, эпилептики, шлюха, сточная канава, блевотина, моча. Оглядевшись, герой начинает испытывать метафизический ужас: всё, от каменной громады собора Нотр-Дам до вещи столь эфемерной, как «день» или «весенний воздух», несет на себе печать разложения и гибели: «День крадется, точно прокаженный»; «Мир подгнивает, отмирает по кускам»; «Собор Парижской Богоматери, точно гробница, возвышается над водой»; «Мы мертвы, или умираем, или скоро умрем»[317].