Русское окно

Был кладовщиком в «Херти». Кельнером и переводчиком в Будапеште. В Белграде выгуливал инвалидов. Изучал актерское ремесло, но уже после первого курса ушел из Академии.

Завидую тебе, сказал Вернер и дал знак кельнеру принести еще пива.

Почему?

Потому что ты свободен.

А ты разве нет? Вот переезжаешь в Гамбург, будешь заниматься любимым делом. Разве это не свобода?

У вас, писателей, много жизней. Все, что напишете – ваше прошлое.

Смотря как пишешь. Можно писать и без происшествий. Совсем корректно. И с успехом.

Не совсем понимаю.

Настоящие переживания не выдумать. Хочу сказать, что невозможно уберечься от того, что только и имеет смысл делать. Такое не проходит. Процесс идет только при высокой температуре. Душа писателя как домна. Сначала надо разжечь огонь. И больше не гасить его. Я никогда не завидовал профессиональным писателям. Потому как что это такое? О чем пишут профессионалы? Выдуманные истории, которые никогда с ними не случались? Вживание. Да, но только в рамках, предложенных голой жизнью. Истории для меня всегда клетки. Я имею право только на ту историю, в которой нахожусь сам. Она и есть мой единственный мир.

Капитан озерного флота, произнес сквозь смех Вернер. Никак не могу понять тебя. Где нас застанет, там мы и остаемся навеки?

Ты не можешь выбирать то единственное, о чем можешь писать. Ты только можешь стать избранным. Теперь понял?

Дамский танец.

Да именно так. Только этого можно достичь исключительно внутренним ростом. Как зародыш, пережить эволюцию. Человечества.

Слушай, вся мудрость в том, есть ли тебе что сказать или нет.

Конечно. Только часто те, кому нечего сказать, постоянно говорят, а те, кому есть что сказать, – молчат.

И поэтому ты злишься? Ошибаешься. Все дело не в том, чтобы кому-то что-то доказать, просто надо делать то, что умеешь делать. Каким бы стал мир, если бы все были первыми скрипками? Такой оркестр не сможет существовать. Ты как будто рассердился на весь мир, Руди. Всегда стараешься заранее обеспечить себе положение. С чего бы это? Не знаю, что ты пишешь. Не знаю даже, какая у тебя клетка. Ты только что вспоминал голую жизнь. А какова твоя голая жизнь?

Писатель, у которого нет понимания подкладки и лица, сути вещей, о которых он пишет, остается на уровне формы, на уровне начального писательского курса. Он пишет вещи в стиле «а он мне говорит: открой окно, и тогда я открыл окно». Это не литература.

Я понимаю, но что тогда, по-твоему, лицо? Что подкладка? Ты все время говоришь, что такое «нет», но молчишь о том, что есть «да».

Я пока что говорю о голой жизни.

Ты это делаешь как по приказу, оборвал его Вернер. В чем разница? И тебе кто-то говорит открыть окно, и ты его открываешь. Голая жизнь была бы, если бы у тебя не было наследства, которое сейчас тратишь. Ты бы и в океане огородил территорию размером с озеро, где все было бы у тебя под рукой. Мне кажется, ты слишком много думаешь о том, чего не должно быть, что в жизни не так. Почему ты не остался в «Херти»? Каждый день работал в магазине, вечерами ходил на пиво, жил голой жизнью. Если ты акробат на трапеции, то разве аморально иметь страховочную сетку? Она ведь бережет твое собственное искусство акробата.

Сначала я должен потратить наследство. Осталось не так много. Сам ведь говоришь, что без наследства у меня будет голая жизнь.

Поезжай в Гамбург, на океанский берег. Вот там голая жизнь.

А ты был когда-нибудь в Белграде?

Нет. Но я знаю Вену. Два года назад я провел целый месяц в Будапеште. Это города клаустрофобии. Как и Мюнхен. Ты никогда там не можешь остаться сам с собой. Там так душно. Какой там Дунай, это озерные города.

Белград не озерный город, сказал Руди.

Как объяснить ему, что Белград – океан? Что здесь, в Мюнхене, я тоже плыву по океану? Поменял только воду. А город остается. Водяной знак на белой бумаге.

В Белграде великолепная кинотека, сказал Руди после долгой паузы. Из всех видов тьмы я больше всего люблю темноту кинозала. Этот пучок света, тихое жужжание проектора.

Вернер молчал. Посмотрел на часы и сказал, что ему пора. Его ждет девушка в кафе на Максимилианштрассе. В его вечере есть смысл. Вернер не одинок. Я всегда с трепетом ждал того момента, когда компания начнет расходиться, еще в белградские дни ему страшно было оставаться в одиночестве. Каков диагноз профессора Воланда? Неопределенность, отсутствие корней, согласие быть всюду и нигде, одиночество? Как раз и навсегда решить жизнь? Могу ли я сделать это? Может, одиночество и возникает от того, что не могу определить желания?

Приближалось время ужина, и трактир постепенно заполняли посетители. Вернер и Руди допили пиво.

Да, Гамбург, тихо произнес Руди, когда Вернер направился в туалет. В замутненном взгляде утреннего тумана вырисовывался неизвестный город, на километры растянувшийся вдоль берега. Он увидел бесконечные доки, портальные краны, корабли. Появилось хорошо знакомое ощущение. Она и Он. Новое плавание. Занавес поднимается. Полумрак еще одного начала.

Улица Серебряного мешка

В июне Руди переехал в Гамбург.