Русское окно

Не существует птичьей перспективы, с которой можно охватить взглядом пейзаж, город, жизнь. Это всегда перспектива совершенно определенного фрагмента, ограниченного пределами:

Веранды, увитой виноградом.

Стола с модными журналами в модном салоне мамы. Костюмов на театральном складе.

Террасы на улице Королевича Марко.

Стеклянной крыши вокзала Келети в Пеште.

Полумраком Сониной квартиры на площади Листа. Устоявшегося воздуха утренних поездов.

И потому не было квартиры в Пазинге, только кирпичная стена здания напротив, ребус, перенесенный на экран ноутбука. Руди вышел из себя, он ехал, переместившись в расширившуюся перед ним перспективу. Исчезла точка, якорная стоянка, с которой он, забившись в самого себя, наблюдал за миром. Воспоминания о ситуациях, в которых он пребывал сам: Руди и солнце, Руди и город, Руди и улица. Воспоминания прерываются отъездом в Белград, потому что Белград был воспоминанием до того, как он приехал в него.

Я всегда был иным, всегда стремился аннулировать это, уничтожить себя. Ужасная необходимость быть таким, как окружающие, никого не повредить, постоянно во внутренней борьбе, которую смирял приспособленчеством. Почему я не мог сказать себе – иди, ищи, найди то, что подходит тебе? Женщину, друзей, страну, город… Вечная дремота, потому что не знал, что поделать с собой. Никогда не знал. И в этом никто не виноват. Впервые в жизни мне хорошо, потому что делаю только то, что имеет смысл, я это чувствую. Не унижать себя приспособленчеством, трепетом. Вечером выйти из гостиницы. Не случайно ли мой первый гамбургский адрес: улица Серебряного мешка? Что спрятано в этом мешке? Засунь руку поглубже. Поищи Вернера в кинотеатре «Лолита» на площади Ханс Альберс. Нет, Гамбург не воспоминание.

Он стоял у открытого окна и курил. Долгие июньские сумерки тонули в неоне Санкт-Паули. Он был в самом центре, на Репербане, в гостинице «Альт Хамбург» на улице Серебряного мешка. Он только что сунул в него руку и теперь перебирает сокровища, уже не думая о том, что вытащит из него. Вчера позвонил маме, да, я переехал в Гамбург. Мюнхен душит, здесь же я на океане, может, вскоре переберусь через лужу. Работаю над диссертацией. Здесь, в Гамбурге, на славистике. На какую тему? Озерный флот профессора Воланда. Не шучу. Что тебя удивляет? Вы все еще играете «Мастера и Маргариту»? Вот видишь. Могли бы приехать со спектаклем на гастроли в Эстонию? Ну ладно, не могу же тебе все объяснить по телефону. Нет, я не еду в Эстонию. Нет, я не пьян, никогда таким трезвым не был. Да так, моя девушка из Эстонии. Ее зовут Мелике. Ничего серьезного, это просто мои мюнхенские годы. Как это – не понимаешь?

Сигнал в трубке некоторое время держался на слуху. Она и в самом деле не поняла намек. Неужели она забыла отцовскую фразу? Двадцать лет эта фраза, сказанная таким тоном, как призрак живет в моей голове. Я ведь не хранил в голове ничего случайного. Я не коза, чтобы равнодушно пастись возле разрушенного храма. Прошлое надо открыть и окончательно освоить. Кто это сказал? Даниэль? Или же все-таки Константин?

Перед будкой стоит молодая мулатка. Он придержал перед ней дверь, она одарила его улыбкой, и Руди был окрылен, и собой, и окружающим его пространством. Кипение Репербана, по эстакадам несутся желтые вагоны городской железной дороги, в глубине пейзажа скользят корабли. Километрами тянутся причалы на Эльбе. Река желтая, как Паннония.

И пропущенное тоже составляет биографию

Пересказать жизнь? Меня никогда это не интересовало, говорит Вернер за ужином в индийском ресторане в Альтоне. Остановиться на поляне и восхищаться недостижимыми вершинами Альп. Или смотреть в океан? Как это пересказать? Бессмыслица. Что вообще означает монументальное произведение? Чья это жизнь героическая? Цезарь, Ганнибал, Наполеон, Гитлер, Сталин. Все равно. Что в этих жизнях монументального? Меня всегда нервировали произведения, которые сжато описывают жизнь. Существую только кадры, Руди. Бесконечная вереница кадров, текущая без начала и конца. И наши судороги придают ей какой-то высший смысл, как будто нам от этого будет легче.

Конечно, нам будет легче. Мы же не амебы. И разве одно и то же Цезарь и Платон, Наполеон и Бодлер, Сталин и Толстой? Все возможности в нас самих, и все дело в обстоятельствах, которые заставят их мутировать в Гитлера или в Теслу. Если вообще существует нечто, что в состоянии развиваться.

Кто такой Тесла?

Эдисон.

Ах, так. Я и не знал, что его настоящее имя Тесла.

Да нет, махнул ладонью Руди.

Ты или внутри, в кадре, или тебя нет. Целого, собственно, не существует. Не знаю, понятно ли я выразился?

Не совсем.

Значит, ты не понимаешь меня. Вот ты сейчас в Гамбурге. Существует гостиница, в которой ты живешь. Улицы, люди, которых ты встречаешь. Все то, что предшествовало Гамбургу, более не существует.

Не так, сказал Руди. Все, что было, находится в том одном-единственном кадре. Мы ведь движемся и внутри себя самих?