Русское окно

Не надо только о морали. Что в этом плохого? Разве лучше было ворочаться в кровати и звать другого? Восхищаться собой, потому что выстояла? Так надо было поступать? Что ты за человек, Руди? Неужели ты такой же, как отец? Он все, что угодно, считал собственным выбором. Какой извращенец. Всегда кто-то иной был виноват во всех его бедах. Делал вид, что ничего не замечает. Умолкал накануне премьеры, видно, думал, что разбудит у твоей матери угрызения совести. Для него жизнь Джурджи началась с их знакомства. До этого ничего не существовало. Да, да, мюнхенские годы. Этим он как бы сказал все. Но и у него были какие-то свои годы, белградские или новисадские, все равно. А если у него их не было, почему за это вообще кто-то должен отвечать? Меньше всего Джурджа, с которой у него, как ни кинь, были какие-то свои годы.

Какую поддержку ты получил от дома? Не пытайся в самом себе примирить стороны. Всю жизнь на ветер пустишь. Ты наивен, но ведь не глуп. Безумием можно добиться всего. Если же изображаешь безумие, то это другое дело. Но ты на самом деле безумен, без всяких реквизитов, это чистой воды безумие.

Мама

Мюнхенские годы? Это тебя мучает, душа моя. У каждого из нас свои фантазии. Скажем: Она и Он. Чего ты боишься, милый мой? Почему их не примешь в себя, Его и Ее?

Моя фантастическая мечта – заняться любовью с неизвестным мужчиной. Безымянность возбуждает. Не видеть даже лица, пусть зайдет со спины, положит руки на плечи и возьмет тебя. Я пропадаю, в этот момент в голове нет ни единой мысли, нет и не хочу их, и не допущу. Отдаюсь. Еще девочкой меня трясло в кровати, когда представляла себе безымянного. Иногда только запах, отвратительный, иной раз голос. В первый раз – какое разочарование! И потом все одно и то же. Я думала, что со мной что-то не в порядке. Первый раз я кончила в поезде. Ехала на море, одна. Когда он положил мне руку на плечо, едва не упала в обморок.

В Мюнхене, примерно к концу второго года, я была несколько раз в публичном доме. Правда, точно не помню, пять, шесть или семь раз. Недалеко от моей квартиры был бордель. Каждый раз, проходя мимо, я едва не теряла сознание от мысли о том, что могу войти туда. На моем курсе училась одна венгерка, мы с ней часто гуляли вместе, однажды вечером она отвела меня в бордель, в котором иногда подрабатывала. Можешь думать что угодно, но я получила удовольствие. Очень хорошо помню первого, это был итальянец, маленький и толстый, за сорок лет. Он тяжело дышал и постоянно повторял: Белла, белла миа. Как чудесен тот миг, когда незнакомец оценивает тебя взглядом, когда понимаешь, что он выбрал тебя, и я таю. И потом, в кровати, каждый раз все по-другому, я ничего не играла, каждый раз все было сильно и до конца.

С Богданом, да, я помню. Я принесла ему в гримерку костюм, и когда повернулась, чтобы уйти, он сказал: Подожди. Я встала как вкопанная. Он подошел к дверям, повернул ключ, и только тогда обнял меня. И позже, каждый раз так, молча, только подойдет, как тот незнакомец в поезде, зажмет меня, и все меркнет, и я сгораю от удовольствия.

Нет, я не утратила свои фантазии. Мечтаю о публичных домах с мужчинами. Сидят в гостиной, улыбаются и ждут, когда их выберут. И каждый может стать моим, стоит только захотеть.

Богдан Тонтич

Забыл кое-что сказать тебе по поводу ревности. У моего деда был рецепт: чем больше детей, тем меньше ревности. Мы, Тонтичи, хорошо плодились. Как только пузо начинает расти, ревность пропадает. Избранница ходит, носит в себе новую скульптуру. Эта медленная, ковыляющая походка отяжелевшего тела наполняет покоем.

Они наследуют походку нашей красавицы, начиная с главы нашего рода Тонтича, мифического Ивана, который грел муде в седле. С каждой новой беременностью слабеет сопротивление. Семя определяет ритм. Мужчина должен быть дрессировщиком. Апорт. Это каждой женщине нравится. Табун диких лошадей. Тонтичи всадники, укрощают своих кобыл каждую ночь. А когда открываем ворота, то не боимся, что наш табун разбежится. Наши красавицы уходят только тогда, когда мы сами этого пожелаем.

Константин Иванич