Русское окно

А Руди? В годы взросления он собирал запахи и звуки, касанием знакомился со вкусами; стаканами пил сок из бузины и малины, все пахло свежескошенной травой, стираными занавесками, настойками трав из кладовки, которыми лечилась бабушка, розами, растущими вдоль мощеных дорожек во дворе; предпринимал набеги на фруктовый сад на задах дома деда и бабки, в котором они жили до переезда. Когда отец получил наконец большую квартиру на первом этаже под своим корпунктом, в мир Руди стали врываться сенсации из отцовского кабинета и материнского салона. Смешивались запахи бумаги и перегретых утюгами материй, пальцы отличали скользкую поверхность бумаги «индиго» от сетчатой структуры ткани; он касался резинок и плоского портновского мелка, скрепок и булавок, металлических колесиков машинописной ленты и деревянных катушек с нитками.

С того времени на слуху мальчика остались материнские комментарии. Она всегда кроила и шила в компании. На низком длинном столе лежали аккуратно сложенные модные журналы. Фразы, произнесенные женскими голосами, отпечатывались в детской памяти, сохранялись вне контекста разговоров, прочее откладывалось в сторону, но иногда оно может понадобиться, чтобы заполнить пустое пространство. Из этих фраз Руди много лет спустя соткал ковер собственного детства, и только тогда понял заговорщические интонации пустоголовых женщин, живущих собственными фантазиями; все, что случалось с ними в обыденной жизни, эти нитки фальшивого жемчуга таких однообразных дней, наполнялись смыслом на несколько часов работы в салоне Джурджи.

Позже, когда мама закрыла салон и устроилась в городском театре, появилась новая материя: газ. Кройке и шитью предшествовала окраска и сушка длинных полос прозрачной материи, выглядевшей на сцене несравненно богаче дорогого шелка. Специальным клеем к костюму прикреплялись стеклянные блестки. Руди прикасался к прозрачным накидкам фей и к крыльям ангелов. Открытие театрального мира – полумрак, заполненный бесконечными рядами одежд и реквизитов, в едином пространстве связывающих тысячелетия – с первой же секунды очаровало Руди. После уроков он приходил в швейную мастерскую. Обменявшись несколькими привычными фразами с матерью и ее помощницами, Руди выбирался в коридор, который вел в театральный гардероб. Открывал крышки стенных ниш и зажигал свет. Вспышка мгновенно разгоняла темноту, и уже в следующее мгновение в столкновении с густыми тканями и затхлым воздухом рождался полумрак. Он открывал шкафы, выдвигал широкие ящики, поднимал завесы. Надевал рыцарский панцирь, перебрасывал через плечо плащ из искусственного меха и вставал перед зеркалом. Или приставлял к лицу картонную маску, хватал мушкетерскую шляпу и шпагу и прохаживался по комнате. Откуда-то из глубины здания доносился шум столярной мастерской, не ритмичный, совсем как стук отцовской пишущей машинки «империал». Такие звуки накатывались волнами, с перерывом, как бы вопреки однообразному и уверенному стрекотанию маминой швейной машины «Зингер». Эти два звука постоянно сопровождали Руди в детстве, вписывая азбукой Морзе генетический шифр, верхнее и нижнее давление его души, линии рельс, постоянно изменяющих расстояние.

«Империал»

Аритмия. Беспокойство накануне поездки, тоска после каждой перемены пространства, посещения государственных учреждений, перехода оживленной улицы, неловкость при встрече с должниками, людьми в форме, нелюбовь к собственному мышлению, одиночеству; обустройство повседневности, удовольствие от зимней спячки, приятная неподвижность, смех, вдохновение перед райскими пространствами завтрашнего дня, желание самого неподходящего варианта, боязнь воды и меха, предвидение, склонность к откладыванию удовольствия; уверенность в установленном порядке, зависимость от спасательных ритуалов, расслабленность в приемной у врача; боязнь упустить возможность. Целомудрие.

«Зингер»

Дрожь. Удовольствие от жизни как единственного варианта; легкость принятия; наслаждение ложью и шелковыми подкладками; умение в любой момент изменить курс плавания; презрение к старости и предугадыванию неприятных сценариев; подача себя как акт глубочайшей искренности, осознание того, что все приключившиеся истории заслужены; отсутствие угрызений совести; взволнованность в затемненных помещениях; чувствительность к запахам и касаниям; равнодушие к прошлому. Промискуитет.

«Я вырос в маленьком городе»