Русское окно

На следующий день после похорон Руди получил повестку. Поскольку он уже получил диплом, то не мог более пользоваться отсрочкой от призыва. Ему было велено явиться в конце лета. А потом все решилось со скоростью последнего акта. Мама дала ему часть денег, вырученных за продажу родительского дома, написала родственнице в Будапешт, которая обещала подыскать для Руди жилье. Последнюю ночь в городе Руди провел с Наталией. Уезжая утренним автобусом в Белград, откуда через два дня он отправится поездом в Будапешт, он удовлетворенно констатировал, что мир широк, что ни одни двери в предназначенных ему историях не заперты. Похмельный и не выспавшийся, все еще со свежими касаниями тела Наталии, он отдался приятным воспоминаниям, вызванным легкостью предыдущей ночи. Время от времени он задремывал, поддаваясь усыпляющему гулу мотора и видами, бессвязно сменявшими друг друга, как статьи в каком-то лексиконе.

Вокзал Келети

Был душный июньский полдень, когда Руди прибыл в Будапешт на вокзал Келети. Под высоким стеклянным сводом летали голуби, а внизу, на двух уровнях вокзала, во всех направлениях спешили сотни людей. Самая большая толпа образовалась на ступенях, ведущих к метро. Голос из громкоговорителя выкрикивал слова, которые Руди не понимал. Он не знал даже названий городов. Куда бы он ни повернулся, всюду сталкивался с иероглифами языка, музыку которого любил. Опустив рюкзак и сумку рядом со скамейкой на перроне, закурил сигарету. Этим ритуалом он хотел замедлить ход истории, начавшейся с самого факта приезда. Представление, в котором он главный герой, не станет лучше от того, что оно разыгрывается на сцене незнакомого города, но в воздухе происходит нечто, и во всяком случае, не все равно, зашагает ли он ровными улицами провинциальной Воеводины или широкими бульварами большого города. Ведь декорации тоже создают историю.

На другом конце скамейки сидел крупный человек, возраст которого было трудно определить из-за его тучности. Он как веером обмахивался соломенной шляпой, вздыхал и постоянно повторял: «Ez a meleg, ez a meleg». Руди улыбнулся ему. Толстяк ответил улыбкой и сразу засыпал собеседника потоком слов. Руди выражением лица и слегка поднятыми ладонями показал, что не понимает по-венгерски. «Ez a meleg, ez a meleg», – продолжил толстяк, переведя неопределнный взгляд на стеклянный свод вокзала.

Только через полчаса, попав в квартиру своей родственницы в одном из домов на берегу Дуная, он вновь услышал магическое слово «meleg». Он стоял на веранде и курил, когда из двора, где разговаривали два человека, до него донеслось это упрямое слово.

«Жара», это означает «жара», сказала родственница. Ее муж, венгр из Суботицы, закончил музыкальную академию в Будапеште и уже третий год играет в филармонии на гобое. Он и подыскал Руди гарсоньеру на бульваре Эржебет в доме рядом с кафе «Нью-Йорк». Весьма дешево. Квартиры здесь недорогие, сказала родственница. Директор Института Гете наш приятель, мы рассказали ему про тебя. Узнав, что ты германист, обещал дать тебе работу на летний сезон в их кафе.

Начало лета принесло небывалую жару. Пешт сгорал в желтых облаках испарений. Пляжи на острове Маргит заполнили тысячи шевелящихся голых тел. На раскаленных мостах таял асфальт. Днем город выглядел как проклятый. Сады при кафе и ресторанах опустели. Замер и ветер на холмах Буды. По вымершим бульварам неслись полупустые трамваи. Только на эскалаторах станций метро гоняли воздух вентиляторы, а внизу, в жерле, от духоты можно было лишиться сознания.

Эдина

Руди работал в кафе Института Гете на бульваре Андраши. Раскладывал ежедневную прессу, готовил сэндвичи, варил кофе на аппарате и часто повторял: «Ez а meleg, ez a meleg». Вечером посещал курсы венгерского языка в школе для иностранцев на Октогоне. Сотни слов, которые он ребенком выучил, играя с венгерской ребятней в провинциальной Воеводине, всплывали из бездонного забвения с удивительной скоростью. Каждое утро его удивляло какое-нибудь новое венгерское слово, значение которого он не знал, но оно было здесь, трепыхающееся ночью в сетях сна.

Перед сном Руди у окна комнаты вслушивался в гул города: трамваи, сирены полицейских машин, разговоры в многочисленных кафе. На площади Луйзы Блаха сверкали рекламы. В течение всей ночи не было ни пауз, ни пианиссимо в насыщенной партитуре шума и звуков будапештских улиц. Трепет не покидал Руди с момента прибытия в этот город, трепет, который он воспринимал как признак новой жизни. Он откажется от утомительных намерений и планов и отдастся неистребимой продолжительности в испарине будапештского лета.