Русское окно

Возможно, и настоящий Руди был не просто жильцом, заметил Руди.

Выйдя на площадь Ференчек, они двинулись в направлении кинотеатра «Пушкин». Анонс американского триллера, на плакате крупные кадры. Мода пятидесятых годов. Мрачные декорации воспроизводят город в какой-то социалистической стране. На заднем фоне просматривается громадный капот черной «Волги».

Это «Татра», сказала Соня. А город – Прага.

В зимнем утре появился Радое Лалович. Он вынырнул из тонированных фотографий в витрине кинотеатра «Пушкин» и призраком воспарил над молодой парой, идущей в сторону улицы Земельвайс. Сжимая Сонины пальцы в теплом кармане пальто, Руди рассказал, что он слышал о ее отце. Ему кое-что известно о его необыкновенной судьбе. Наверное, Будапешт с его странным, непонятным языком грустно звучал для ушей сербского генерала. На этот раз Радое Лалович высадился не на песчаном берегу неподалеку от Улциня, а на песке Паннонии. Да, она знает об авантюрной высадке отца вместе с французскими легионерами на улциньском пляже.

Это была очень необычная жизнь, сказала Соня. И у мамы тоже была странная судьба. Ее отец много лет провел в Сибири. Он объездил полмира. Поэтому я такая малоподвижная. Не люблю путешествовать, не люблю даже переезжать. Не выношу сюрпризов. Я выросла в той же квартире, в которой живу сейчас. Приходи как-нибудь, я покажу тебе фотографии дедушки.

На углу улицы Земельвайс она указала ему на заснеженные кроны деревьев.

На втором этаже, в воображаемой квартире Руди, горел свет. Широкие окна без штор демонстрировали часть убранства квартиры.

В этот момент в правом углу окна появился седой старик. Он как будто что-то искал в комнате.

Как же ты постарел, сказала Соня. Что же ты потерял?

Они рассмеялись. Руди стоял, опершись на ствол дерева. Он чувствовал запах замерзшей коры. Снял перчатку и прошелся рукой по серой поверхности. Его охватил восторг, каждая деталь пробуждала в нем нежность. Это его душа фиксирует впечатления. Перед ним раскинулась бесконечность времени, отделяющая его от того старика. Он продолжал растерянно ковылять по квартире и вдруг, заметив на противоположной стороне улицы влюбленную пару, помахал ей рукой. Они ответили ему. И сама мысль, что он все еще стоит на якоре в заливе молодости, переполнила Руди великодушием ко всему окружающему. Он привлек к себе Соню. Ее дыхание пахло влажной древесной корой. Старик неожиданно исчез в глубине квартиры. Сначала погас огонь в лоджии, а потом и все пространство погрузилось во тьму.

Ты живешь один?

Я никогда не бываю один. Во мне так много других. Целая театральная труппа.

И тогда Соня вспомнила, что в нескольких кварталах далее, в направлении Октогона, есть кафе, которое часто посещают актеры из соседнего театра. Там наверняка открыто, сказала она. Найдется компания для твоей труппы. Никто не должен оставаться в одиночестве.

Они остановились перед зданием с необычно широкими окнами. Я с удовольствием бы поселился здесь, сказал Руди.

Нет ли у тебя близнеца в Будапеште, спросила Соня. В парикмахерском салоне говорили о молодом человеке, который любит останавливаться посреди улицы и смотреть в окна, все смеялись, а та девушка, что рассказывала, работает там, салон на площади Кальвина, я уже много лет причесываюсь у них, тебе бы надо посмотреть это здание, оно под охраной, а почему ты не стал учиться на архитектора, ах, но здесь полно народа, говорила Соня, когда они входили в прокуренное кафе, но нашелся свободный столик у окна, тепло опьянило их, я вот-вот засну. Руди окончательно пришел в чувство после неожиданного открытия, о котором попытался не думать, давай не будем сейчас о моем деде, говорит Соня, это долгая история, Руди совершенно отчетливо слышит смех, несущийся из-под колпаков фенов, видит жестикулирующую Эдину, на секунду отошедшую от своей клиентки, поднимает взгляд, как бы рассматривая фасад, да, вот так он делает, рассказывает сквозь смех Эдина, отходит на несколько шагов, чтобы получше рассмотреть квартиру, в которую он въедет, женщины хохочут, те самые, которые бы с удовольствием обнимались в подъездах Йозефвароши, потом все пройдет, как утверждает Даниэль, высохнет, блестит слеза в старческом глазу, но она не от радости и не от печали, а сама по себе, без всяких эмоций, хотя, как однажды сказала Мария Лехоткай, в определенном возрасте уже нет пустого места, в которое стоило бы всмотреться, все уже столько раз повторилось, то ли как водевиль, то ли как трагедия, что это ты так задумался, спрашивает