Русское окно

Машина «Зингер» равномерно, стальным якорем иглы погружается в глубины белой ткани. Складки падают, как огромные бурные волны. Равномерный звук всегда доносился издалека, потому что Руди забирался в дальнюю комнату салона, служившую складом.

В полумраке он вслушивался, как где-то неподалеку стрекочет мотор лодчонки. В Руди дышало прошлое, и здесь, перед памятником Листу, он мог безбоязненно открыть двери, потому что для Эдины это были только скалы, которые не угрожали плаванию. Но без них, думает Руди, не было бы ни островов, ни пристаней. Сомнительная мысль, утонувшая во мраке банальностей, остается на таможне. Почему теперь, рядом с этой незнакомой женщиной перед памятником Листу, словно на какой-то инициации, он чувствует, что может все? Внезапно исчезает желчь, и он знает, что именно так должно было случиться. Каждое высказанное слово находит опору в Сониных мыслях.

Что и станет памятью, говорит Руди.

Соня только усмехнулась, она не требовала объяснений. А если бы она, как Эдина, посмотрела на него и, сдерживая смех, спросила бы, что это значит, Руди завел бы длинный рассказ об архивировании всего, что регистрируют чувства. Этот необъятный материал накапливается с каждым мгновением, неважно, в голове ли садовника или ученого, вагоновожатого или музыканта. Исчезает в бездне. И если бы не это, то хватило бы всего лишь нескольких недель, чтобы завалить прожитым каждый свободный уголок памяти. И она больше не воспринимала бы ничего, и все бы исчезло в глубинах, как тонущий корабль. Что-то говорит Руди о кораблях, пока они поднимаются по широким ступеням на третий этаж. Лифт не работает, написано на бумажке, прикрепленной к металлической сетке. Эту деталь он наверняка запомнит. Но Соне он не говорит о том, что пролетает в его голове, просто продолжает рассказ об адмирале Хорти, о венгерских ватерполистах. Соня поворачивается на лестничной площадке и целует его. Руди воспринимает это как напоминание, еще несколько слов, и он совершил бы ошибку. Стал бы горьким, укрытым щитом постоянного проигрыша, привычно считающим, что все могло быть по-другому и лучше. Гибкое тело через полчаса окажется в его объятиях, голое и трепещущее, и прекрасное только потому, что это всего лишь перышко, оброненное в предательскую тьму ожидания.

Мама еще на Рождество уехала к сестре в Шопрон, говорит Соня, открывая входную дверь. Колпак желтой лампы на маленьком комоде, похожий на флуоресцирующую глубоководную рыбу, кажется ненастоящим в утреннем свете, который пробивается сквозь зимние шторы гостиной. Руди оставляет куртку на вешалке. Соня вскоре исчезает в одной из соседних комнат, чтобы появиться с бутылкой коньяка и двумя бокалами. Руди осматривается, впечатлившись массивной мебелью, статуэтками, картинами, лампами, высокими потолками. Как будто он оказался в антикварном магазине и на каждом шагу натыкается на комоды и столики, заставленные различными предметами. Двустворчатые двери между комнатами распахнуты. Он медленными шагами обходит все пространство.

Нет, это не добыча времен социализма, говорит Сона, угадав мысли Руди. Весь дом когда-то принадлежал деду по материнской линии, тому, который пешком обошел пол-Сибири. Его отец, мой прадед, был инженером, строил Транссибирскую железную дорогу.

Соня подходит к керамической печи в углу комнаты. В ней начинает гудеть пламя, и от этого звука уже становится теплее. Пройдя в третью комнату, он увидит в широкое угловое окно фигуру Листа, со снегом на плечах и на прямых длинных волосах. В комнате холодно. Руди отчетливо видит прозрачное облачко пара, вылетающее изо рта. Две стены от пола до потолка закрыты книжными полками. Их разделяет глубокая ниша, поднимающаяся от пола до середины стены. Она похожа на сторожевую будку. В ней – маленький стол и лампа с абажуром из красного перламутра. Под окном – комод, на котором стоит старинный телефонный аппарат с высокой вилкой. Он касается черной каучуковой трубки. Сколько рук держали эту трубку? Сколько голосов, вздохов и смехов просочилось через нее в невидимые сети? После них следовали срочные встречи. А также расставания. Все прошло. Нет больше ни голосов, ни людей. Немота пролегла как мост, которому нет конца. Для истории достаточно и декораций. Мрачные зимние утра, занесенная фигура Листа, теплые перины и мягкое отяжелевшее тело, несущее будущую жизнь. Устоявшийся после пробуждения воздух. Служебный автомобиль с работающим мотором на площади. Устрашающие холлы государственных учреждений нависают над еще не расцветшим днем. А он, двойник Руди во времени, выходит в предутренний мороз. Это не Радое Лалович, точнее, всего лишь один из целого ряда безымянных, составляющих почву, по которой передвигается радостнотоскливый Руди. Сейчас он мог бы часами оставаться в этой нише прошедшего времени, узнавать и радоваться.