Русское окно

Соня, постукивая ногтями по мраморной столешнице, Руди ладонью накрывает длинные пальцы Сони, она улыбается, потом второй, свободной, рукой снимает пенку капучино с губы Руди, он внезапно кусает кончик ее указательного пальца, потом заказывает коньяк, в глубине кафе не затихает смех, бесконечный праздник, который длится все эти недели, и вдруг в бешенстве Руди, в его обиде, просыпается острое желание Эдины, а он, держась за руку Сони, узнает в веселом обществе, расположившемся в глубине кафе, артистов, даже если бы Соня чуть раньше не сказала ему, что это кафе напротив театра, каждый жест этих людей повторяется так часто, что они утратили свои собственные, у них нет своих фраз, интонаций, все у кого-то позаимствовано, для них неважен внешний вид, и как им только не надоест все время быть только гостями, даже в собственных домах. Где сейчас Рыжеволосая, ее носатый ментор, эти легкомысленные прозрачные типы из коридоров Академии? Никто из них не дорос до роли, которую сейчас играет он, Руди, кто может сыграть миниатюру с сапожником на улице Кирайи, да так, чтобы ничего не потерять, в каждое мгновение я желаю всего, госпожа Лехоткай, поражения и победы, признания и фиаско, всего этого вашего Крлежианского апломба, и этих ватных шариков в ушах жены сапожника. Или это была его дочь? Пусть все свалено в кучу, иначе нельзя, ничего невозможно выкинуть, важнее всего курсив, время, проведенное в скобках, долгие зимние ночи в примечаниях. Это только вам кажется, что тут нет порядка, потому что мы ничего не вычеркнули, ни эти элегантные руки сапожника, длинные и сильные пальцы, да, перепачканные клеем и кожей, но зато на клавишах контраст будет еще ярче, если все это раскачивается, и командующий переселением тоже шатается, да, моя красавица слегка прихрамывает, но именно этот недостающий сантиметр на правой ноге потерян кто знает когда в результате неправильно сросшейся кости после перелома, наверное, в раннем детстве, может, отец Радое был в это время в пути? Или это с рождения? Кто знает, какой именно предок был настолько великодушен, что увековечил себя в синкопе ее шагов?

Да, да, я задумался, говорит Руди, зачем мы пришли сюда, здесь слишком шумно, надо было пойти в кафе «Нью-Йорк», там тихо и пусто, я живу в соседнем доме, отсюда далеко идти до «Нью-Йорка», говорит Соня, я намного ближе, пошли ко мне. Руди взмахом руки подзывает кельнера. Неожиданное предложение Сони произвело в груди какое-то движение, ему показалось, что веселое общество в глубине кафе сплошь состоит из римских императоров. Неужели тот парень в шляпе, самый громкоголосый, подает ему знак? Он приветствует каждого, кто появляется в дверях кафе. Приветствует и тех, кто собирается уйти. Руди на прощание машет рукой парню в шляпе. Это движение руки, собственно, предназначено не этому неизвестному весельчаку, а растерянному парню в коридоре Академии. Утреннее похмелье путает мысли. Картины меняются, бесшумный занавес открывает сцену, определяющую возможности репертуара. Там, в этой расщелине провинциальной Воеводины, закончено распределение ролей. Ему досталась тоска. Ледяной воздух останавливает дыхание. Достаточно изменить свет, и солнце заливает голые кроны бульвара Андраши, и фасады зданий становятся такими близкими, словно Руди вырос среди них. Или причиной всему теплая ладонь, которую он сжимает в своем кармане? Легкая синкопа шагов бывает чуть острее, чем поспешный стук каблуков.

Я запомню это утро, произносит вслух Руди и обнимает Соню. А внутренний голос нашептывает, что так еще может быть всегда, чисто и свободно. Просто ему надо откорректировать пройденный путь. Какое обилие ненужных текстов, печальные годы, проведенные в скобках, камеры пустых дней. Перемешать все это, поменять сцены местами. Почему всегда в эпизодах? Руди поднимает взгляд к голой кроне, будто этот голос исходит откуда-то сверху. Соня прислонила голову к толстому стволу и зажмурилась. Ее дыхание пахнет снегом.

Неподалеку от Октогона они сворачивают на пустую площадь. Все кафе открыты. Они останавливаются у памятника Листу. Руди поражен рукой музыканта, покоящейся на колене. Посмотри, какие пальцы, говорит он. В них помещается весь мир.

А думал он о своем мире, зарытом в нем самом. В этот момент зашевелился комок зависти, обращенный не к гранитной фигуре Листа, а к Рыжеволосой, образ которой вызвал весельчак в шляпе. Почувствовал, как от мысли о том, что он может выпасть из игры, в нем разливается желчь. И на губах остается горький вкус Сониных поцелуев и коньяка. Он смотрел на огромную ладонь, костлявые пальцы, беспокойную встрепанную гриву прямых волос Листа. Вспомнил отцовские пальцы, ударяющие по клавишам «Империала», вспомнил округлые мамины ногти, похожие на окна корабельных кают, на изящные миниатюрные экраны, всегда в опасной близости от иглы швейной машины. От постоянного давления на металлическую пластину они становятся румяными.