Русское окно

Когда много лет спустя он мысленно переживал время, проведенное в Будапеште, всегда с удивлением отмечал механизм памяти, который по какому-то непонятному Руди принципу сохранил те дни, пустые и бесцветные, закодировав их в банальных деталях, то ли вкусом миньонов из каштанов с шоколадом в кондитерской «Добош музей» в Сентендре или в облике старика, который сидел в метро рядом с Руди и читал книгу о бабочках, не переставая икать, или в молниеносном взгляде кассирши в аптеке на площади Блаха Луйза, или в водянистых глазах симпатичной старушки в приемной у дантиста на Виланьском шоссе. Недогадливость и монотонность занимали бесконечные пространства памяти, точно копируя детали негативных переживаний. Сами переживания блуждали в ней в самых разнообразных версиях. Он не знал, два или три дня провел в квартире на площади Листа. Они засыпали на несколько часов, потом будили друг друга поцелуями и ласками. Часы бодрствования казались в опьянении и усталости эпизодами сна. Время превратилось в длящийся момент. Появилась возможность вмешиваться как в прошлое, так и в будущее.

Это было в квартире в Буде, на улице Кристинаварош, сказала Соня, взяв в рамку голых рук голову Руди и после каждой произнесенной фразы опуская губы на его лоб. Это здание стоит до сих пор, но на нем нет таблички с надписью: «В этом доме ночью того-то и того-то дня в том-то и том-то году Соня Лалович впервые переспала с тем-то и тем-то». Да, я запомнила это только потому, что это было в Новый год. Ты следователь? Потому что вспоминаешь черный автомобиль на площади. Это было на встрече года Оруэлла. Мне только что исполнилось семнадцать. А сколько было тебе? Одиннадцать. Козероги тут ни при чем. Я родилась в Сочельник. Какой знак? Знак на меня повлиял. Хромота у меня от рождения. Ты Стрелец. Так, значит, мы скрестили рога и стрелы.

Из глубины кафельной печи слышалось тихое, однообразное шипение газа. Тепло разливалось по комнате. Руди чувствовал его, раздвигая темные шторы и рассматривая заснеженную площадь. Часы в прихожей били каждые полчаса. Вскоре все предметы, находящиеся в комнате, после нескольких часов, проведенных в ней Руди, стали хорошо знакомыми ориентирами. Он сам ходил в кухню и делал бутерброды. Дверцы буфета он открывал, придерживая пальцами нижнюю створку, потому что металлическая ручка держалась на единственном шурупе, и когда он впервые взялся за нее, ручка осталась у него в руках. Он останавливался в небольшом тамбуре, связывавшем коридор с Сониной спальней, откуда одни двери вели на застекленную веранду, нависшую над двором. На массивной полке в четыре ряда стояли пишущие машинки. Руди насчитал двенадцать штук. Марки можно было прочитать только на тех, которые не были закрыты оригинальными металлическими или деревянными крышками. На второй день пребывания в Сониной квартире он удовлетворил свое любопытство и на несколько минут вышел на ледяную веранду. Приподняв полотняные чехлы, он рассмотрел марки. «Империала» среди них не было. На противоположном конце полки, в углу, стояла швейная машина «Зингер». Предметы, которые принадлежали неким завершенным существованиям, людям, которых уже нет. И тогда, когда Руди закрывал веранду и трясся от холода, в голове у него молнией пронеслась картина доставки швейной машины «Зингер» из представительства фирмы в Пеште в квартиру покупателя, возможно, даже в ту, где он сейчас находится. Что подавали на обед в тот день? Где в этот момент был сапожник с улицы Кирайи? И все те письма, деловые и любовные, отпечатанные на машинках, которые сейчас, словно двенадцать апостолов, молчат на веранде? Сохранилось хотя бы одно? Желание с помощью этих знаний объяснить мир Руди воспринял как несомненный признак своего таланта. Потому что всего лишь вопрос времени, когда он выйдет из ампулы анонимности и покажет себя в полном блеске.