Русское окно

Перемены давно вписаны, не только адресом на бульваре Эржебет, баюкающей музыкой иностранного языка, который более не шумит для него, как осенний дождь, а превращается в отчетливые слова, схваченные на ходу, слова, расширяющие его территорию. Другая еда, иные правила поведения за столом, запахи в парадной, молочные лампы в трамвае, синопсисы, с помощью которых решает минутные авантюры на улице, когда тайком провожает симпатичное тело и с улыбкой отвечает на ответный взгляд. И все это где-то оседает. И все будет там. В пьесе, которую непрерывно мысленно пишет, и во сне, и поутру, когда просыпается, отмечая полоску солнца на лакированном паркете; пока представляет все те стопы, что прошли по нему, все те ноги, тела, лица, все те движения и вздохи, слова и вскрики, а это ведь репертуар сцены одной-единственной квартиры в необъятности города. Из-за близости ли Сониного тела, из-за историй, которые они порассказали друг другу за эти два-три дня, или из-за нового пространства, которое постоянно оборачивается какими-то новыми деталями, Руди чувствовал, как в нем вырастают фрагменты, кадры, акты. Возвращались бессвязные картины. Напряжение нарастало в груди, он улетал, словно сам был гостем в ситуации, которая стала чужой, потому что он снова удаляется в божественный угол. Им овладевало неизведанное ощущение, будто он участвует в суете муравейника в тот момент, когда спускается по эскалатору в жерло метро и проскальзывает мимо рекламных плакатов: жемчужная улыбка красавицы, сжимающей в руках новый тюбик пасты «Колгейт», сияющее лицо служащего с коробочкой витаминов, старик в национальной одежде с ноутбуком «Тошиба» под мышкой, реклама Венеции туристического агентства «Арго», длинное «псссстттт», написанное курсивом под разноцветными пластинами презервативов «Дурекс», расположенных в виде детского вибрафона.

Время императоров

Позже он с удовольствием вспоминал пробуждения. А их было много, больше, чем утренних январских часов в квартире на площади Листа. Они спали несколько часов, ровно столько, сколько было необходимо телу, чтобы налиться страстью и силой, и тогда, проснувшись посреди ночи или в серый зимний полдень, лежали в кровати и разговаривали. Как мало надо, чтобы глаз привык к переменам, думал Руди, впервые замечая коллекцию миниатюрных жестяных коробочек с чаем, растянувшуюся во всю длину висячей полки. Неужели этого не будет ему хватать во время пробуждения у себя на бульваре? Некоторое время он будет отыскивать взглядом эту пеструю вереницу на фоне длинных штор, после чего переключится на сенсации известной тональности.

И прежде чем переменить положение, он продолжит разглядывать инвентарь на противоположной стене, ненароком, в полусне, касаясь Сониного тела, и его уносит в какое-то далекое время, в некий неопределенный лень, где многолетняя привычка к присутствию любимой женщины лишена ощущения собственности. Но именно это чувство, которое возникает только при долгой и серьезной связи, чувство обоюдной принадлежности, вызывало у Руди неодолимую страсть к той, которая в этот момент была рядом с ним в кровати. Он мог вызвать это чувство исходя из опыта с Иреной и был готов поделиться им с любой женщиной. Сонина рука на его животе, ладонь, под которой шевелится его мужское достоинство, возбужденное уже самой мыслью о том, что в любой момент может взять это тело, вещи и предметы на пути в кухню и ванную – все это находится внутри квартиры на площади Листа. Вне этого пространства – белизна. Не только белизна снега, но белизна непознанного, пустое маргинальное пространство, откуда время от времени прилетает ледяной воздух. Соня приоткрывает окно, чтобы выпустить табачный дым. В эти мгновения Руди осознает существование внешнего мира. Картина, в которой они с Соней играют главные роли, всего лишь одна из многих тысяч схожих ситуаций, возникающих в этом городе. Каждые несколько часов статическая картина уснувших любовников изменяется по предусмотренной схеме: после поцелуев и нежных касаний, следующих за пробуждением, быстро накаляется страсть; голос становится глухим, движения пробуждают юношеское влечение, волосы прилипают к влажным вискам, расположение фигурок на комоде, упоминание чьего-то имени, моментальное осознание обладания телом, в которое уже вписано присутствие других. Да, да, пришло время императоров, думает Руди. И сразу сбрасывает наваждение, пытается не думать о своих предшественниках. Смятение охватывает его. Быть частью кипящей материи, участвовать в метаболизме огромного города, стать невидимым муравьем, преодолевающим бессмысленные расстояния, руководствуясь намерениями, страстями и амбициями, также бессмысленными. И опять-таки, отделившись, радоваться зимнему дню, быстро гаснущему в ночи, тому, что многие не дождутся утра, что растут кладбища по окраинам города, что и он тоже чей-то предшественник в квартире на площади Листа, что он, похоже, научился радоваться этим бесцветным моментам, течение которых отмечает только шипение газа в печи.