Русское окно

Кальман Надь. После его смерти бабушка нашла штук двадцать акварелей размером с открытку и несколько рисунков с подписью Г. Фогель. Все они были датированы мартом сорок третьего года, то есть временем смерти Германа. И всюду одни и те же мотивы: деревенские дома, пустые дворы и окна с форточками, из которых выглядывают головы животных, птицы и люди. На одной акварели в форточке можно рассмотреть портрет моего деда: румяные азиатские щеки и рыжая борода. Непонятно, почему дед не отдал эти работы вдове Германа. Может быть, позже, живя с ней в Москве, он отобрал их? Миниатюрные акварели Германа в детстве были моими любимыми картинками. Бабушка регулярно раз в неделю рассматривала их. На обратной стороне были написаны слова, русские и немецкие, в них не было никакого смысла, и потому я думаю, что он рисовал в беспамятстве.

Ты покажешь мне эти картинки?

У меня их уже нет. Примерно в середине семидесятых мама была с филармонией на гастролях в Москве и нашла в доме престарелых вдову Германа. От нее узнала, что в Бремене, родном городе Германа Фогеля, существует его музей. Позже мои родители предложили музею купить эти акварели. Благодаря картинкам, купленным музеем, мы жили весьма неплохо. Нам тайком выплатили большие деньги.

Два года назад я была в командировке в Гамбурге и почти решила съездить в Бремен, в музей Германа Фогеля, но в последний момент отказалась. Мне стало нехорошо от мысли, что я увижу дорогие моему сердцу рисунки выставленными на всеобщее обозрение. Как будто я разделась перед незнакомыми людьми, залезшими в мое подсознание. Я и в самом деле верю, что самые важные решения мы принимаем в согласии с духами предков. Наши склонности также унаследованы, они долго дремлют в нас, чтобы потом внезапно пробудиться. Я неподъемна, не люблю путешествовать, а мои отец с дедом прожили несколько жизней, путешествуя с одного конца света на другой. Однако в собственной медлительности я узнаю сибирские и африканские дали. Как будто я прошла все эти края. Так ясно вижу пляж в Улцине, на который мой отец высадился с французскими легионерами в начале войны.

Соня продолжала рассказ. Руди на мгновение представил катушку ниток, вздрагивающую на «Зингере», как ухо жеребенка. Облик маминой машины напоминал ему лошадиную голову. В полумраке огромной комнаты с голубым огоньком газовой печки, пляшущим в углу каким-то иероглифом, возникали очертания театральной пошивочной. В этот момент Руди почувствовал себя необыкновенно мощным, воспарившим над собственной жизнью. Одним взмахом руки он мог обнять все истории как свои собственные. Перед ним в темноте бушевал океан. Вздымалось волнами будущее. В каком бы направлении он не устремился, ошибки быть не могло, потому что он создает мир своей страстью. И нет никаких сомнений, что этот мир вырастет в его делах. Каждый прожитый день – материал, сложенный в глубинах на хранение. Он не какой-нибудь мистификатор, жонглер, подбрасывающий рассказанные истории как мячики. Бесцветный слушатель семинара в поисках событий. Начало сокрыто глубоко, в запахе влаги, доносящемся из подвала одноэтажного дома в Воеводине, там же фиакры и кружева, дикие гуси в низком осеннем небе, аромат айвы в шкафах промерзших сельских комнат, фотографии предков – чудо аналогии.

Руди шагает в пространствах Сониных рассказов как репатриант. Узнает даже то, что видит впервые. Великодушный жест, которым внутри себя предает Соню будущему одиночеству – всего лишь рефлекс его эгоизма. Алиби для миссии, которая похожа на карточный долг. Каждое утро, стоя в хвосте у кассы универсама «Юлиус Мейнл» на углу Ракоци и бульвара Эржебет, он мысленно перебирает новые очередности и, уставившись отсутствующим взглядом сквозь стеклянную стену на противоположную сторону улицы с аптекой и торговым центром «Кайзере» на площади Блаха Луйза, отмечает, как через десять лет изменится окружающий его пейзаж. И что делать с этим? Что это за диагноз, слышит он злой голос Ирены. Блуждать как юродивый по городу, пялиться на фасады и каждый час отмечать свое присутствие. Или отсутствие. В чем смысл такой избранности? Нет, он не мог объяснить это Ирене. Ломбард, в котором он сам себе выписывает квитанцию. Отмена неверного выбора путем отказа от неизмеримого количества чувствительности, которую не на что израсходовать. Потому как признания его избранниц в том, что их прошлое начинается римскими императорами, вакханалиями без свидетелей, неизгладимыми событиями, на которые невозможно повлиять, ничуть не умаляют боль до такой степени, что можно с рассветом вступить в каждый новый день каким-то иным путем. Куда увела бы его Рыжеволосая? Коридоры Академии? Иная последовательность? Или же именно этот поворот выводит к правильному пути? Только те, с прошлым, умножают его владения. Собиратель процентов с чужих вкладов.

Все для него близко в этом пространстве. Как звали отца твоего деда Кальмана? Арпад. Арпад Надь.