Русское окно

Как он наивен и глуп! Аутист, не способный представить никакой иной природы, кроме своей. Неспособный с помощью собственного ума сохранить одиночество и при этом не оставаться одному. Для каждой будущей связи определить срок действия и тем самым сохранить свободу выбора. Как будто только он движется по спирали времени, а другие застыли в неизменных ролях, оставаясь только частицей мизансцены в тени. Все это время Соня таила мысли, которые не соответствовали происходящему на сцене. Она касалась губами его шеи и груди, рассказывала семейные истории, улыбалась ему, а в это время внутри у нее разыгрывалось неизвестно какое представление. О чем он никогда ничего не узнает. Шкафы, сказал он вполголоса. И в коридоре, ведущем в складские помещения провинциального театра, показались очертания огромных шкафов. На дверях висели записки с названиями спектаклей. Сколько раз он ребенком проходил вдоль сезона, нанизывая на неспешные шаги весь репертуар. Он узнавал на вешалках некоторые костюмы из полюбившихся спектаклей. Отвратительная смесь нафталина, пота и пыли создавала уникальный запах пронесшегося времени. Он помнил слова, интонации, жесты. Все это перетасовывалось в нем, развивались процессы, он стал подвергать сомнению официальные версии. Мир взрослых открывался перед ним как плохо отрепетированное представление, в котором то и дело становятся заметными огрехи. Противоречия сменяли друг друга. Из-за чрезмерного употребления прошлое изнашивается как костюм.

А сейчас мы разъедемся, каждый в свою сторону. Так сказала Соня. Не от дедушки ли она унаследовала привычку менять жизни как гостиницы? Хотя она сказала, что не любит передвигаться, потому что предки израсходовали лимит путешествий, Соня не монашка, которая из-за физического недостатка терпеливо дожидается своего случая. Нежная синкопа шагов делает ее единственной и неповторимой. Поэтому она так расслаблена в кровати, ее бесстыдство, как и хромота, врожденное. Как же мало хватило Руди, чтобы в его помутненном взоре возникла занесенная снегом крутая улица Кристинавароши, в которой раздаются хриплые голоса парней и девиц. Пьяные и веселые, они направлялись к главной улице. С ними была и Соня. Парень, с которым она провела ночь, на прощание целует ее. Она садится в такси. Над Будой начинается первое утро года Оруэлла. Время императоров. Почему же тебя не было там, Руди? Ты везде отсутствовал. Или это примета твоей особости? Печать взросления в маленьком городе. Ипотека любовной истории модистки и корреспондента столичной газеты.

Дни на площади Листа буду храниться отдельно, как спектакль в шкафу. Хотя, если он и не войдет в репертуар, его костюмы и реквизиты не потеряются в пространстве, где хранятся остатки сыгранных представлений. Потому что внезапность этого январского эпизода, сказочность его актов, магма, в которой сгорали герои, останется навсегда. Экспонаты Помпеи. Пустые саркофаги.

Оборот ключа поставил точку. Он не ожидал такого быстрого конца. Резкий звук, сохранившийся в памяти, смешался со стенанием лифта, погружающегося в глубину здания. С райских высот он опускался вниз, в жерло города. Именно это слово, эпизод, пронеслось в его сознании, когда днем ранее он с Соней поднимался по лестнице в ее квартиру. Он испугался конечности, завершения уже вычерченных траекторий, по которым следовало пройти и тем самым выполнить кем-то начертанный план; сцена давила тяжестью и темнотой, и как бы ни было каждое мгновение с Соней наполнено страстью, Руди чувствовал, что в этой истории не он главный герой. Он понимал, что всего лишь играет в эпизоде. Что-то болезненное ощущалось в атмосфере квартиры, неважно, заходил ли он в неотапливаемую библиотеку или лежал в кровати, вслушиваясь в шипение газа в печи. Призраки населяли это огромное пространство, напичканное мебелью и предметами. Соня жила в осадках историй печальной жизнью отшельницы. Присутствие матери только усугубляло одиночество красавицы с физическим пороком. Так думал Руди. Он любил и одновременно жалел ее. Выстроил версию, в соответствии с которой он сам определит меру присутствия в ее жизни. Он был и в порту, и в пучине, любимец богов. Все увиденные им спектакли, все некогда прочитанное осело в нем. Впервые он осознал себя хозяином. Он был и Гомером, и Одиссеем.

Может, стальная игла «Зингера» опасно приблизилась к краю истории? «Лимбус!» – восклицала мама, слишком сильно потянув за край материи. Резкий звук металла в пустом пространстве механизма. Он полюбил это слово еще до того, как узнал все его значения. Для мамы это была всего лишь кромка, кайма, подрубленный конец платья или костюма. Вне суши провинциального городка Воеводины простирался океан непознатого.