Русское окно

«А сейчас мы разъедемся, каждый в свою сторону»

Руди именно в Будапеште отказался от идеи стать актером. Блуждая по городу, обнаружил в себе писательский дар. Он был собственником историй, которые происходили вокруг него. Писательство есть не что иное, как переживание за других. Он провожал взглядом молодую женщину, быстрой походкой исчезающую в мрачном подъезде пятиэтажки на Кристинавароши, или элегантно одетого господина средних лет, который странно оглядывается, прежде чем сесть в такси у отеля на Табано, и с этого момента они становились частью безразмерной памяти Руди. Однажды они всплывут, неизвестно в какой ситуации, чтобы наградить своим внешним видом выдуманного героя. Или не только им, они могут оказаться в центре невероятной авантюры, которая разыгралась исключительно в воображении Руди. Но от этого она не стала менее действительной. Она произошла в результате работы всей нервной системы, полного пробуждения духа, который сам по себе становится чувством.

Он знал наизусть части монологов Даниэля, громко произносил их, передвигаясь по пространству своей квартиры на стуле от «Икеи» с колесиками. Достаточно было отъехать в сторону на метр и увидеть в зеркале собственное лицо, как весь произнесенный текст получал другую визуальную интонация, а когда читал его у окна, то рассматривал фасады на противоположной стороне улицы. И не только это, он изменял текст Даниэля, обогащал его фактами собственной биографии, которая создавалась в этом городе. Этот метр в сторону на стуле из «Икеи» существенно менял оптику повествователя. Отклонение в сторону переносило его на сотни километров к северо-востоку, в приморский городок, в котором вырос Даниэль.

Кассеты мемуаров Марии Лехоткай вместе с отпечатанными страницами он передал ее родственнику,

так что фразы знаменитой актрисы он сохранил только в памяти. Записал их в то утро, часов через десять после возвращения с площади Листа. Не случайно он воспользовался именно этими словами, когда после бессонной ночи в своей квартире на бульваре Эржебет мысленно восстанавливал Сонин комментарий, высказанный на прощание как приговор. Записывая наугад фразы Марии Лехоткай, ту часть, к которой она часто возвращалась в воспоминаниях – что человек искусства никогда не проигрывает, потому что его жизнь вне категорий, которыми руководствуется весь нормальный мир, поскольку материал, с которым этот мир работает, неуничтожим, а человек искусства лучше всего чувствует себя на руинах, что чистое состояние души – мертвое море, губительное для пловца, что он лучше всего чувствует себя во время бури, а не в штиль, – Руди все время заполнял пространства огромных квартир, а у его собеседницы на мгновение появлялись за спиной голые кроны на площади Листа. Огромная ладонь музыканта с растопыренными костлявыми пальцами нависала над клавишами неизрасходованных дней, как летучее доисторическое чудовище.

И вот мощный аккорд. Сейчас мы разъедемся, каждый в свою сторону, говорит Соня. Погладила Руди по щеке. Это движение завершило трехдневный сеанс. Он стоял в прихожей и молчал, как ученик, не знающий ответа. Внезапно вся эта уже ставшая привычной декорация исчезла после одной фразы. Сцена опустела. Тишина снега, черный хлопок ночи. Кончиком указательного пальца Соня прошлась по сухим губам Руди и поцеловала его. В горле у него жгло. От кофе, коньяка и сигарет.

Что я вообще знаю о женской душе, подумал Руди, пока кабина лифта скользила в утробу здания. Лифт за это время починили, что дало ему минутную передышку. Сейчас самое главное – забыть. Попутное припоминание банальных деталей – лучшее лекарство. Использовать их как компресс. Вдохнуть полной грудью ледяной воздух, остановиться под уличным фонарем и осмотреться. Как будто прошел целый месяц. Сколько раз за эти три дня он перераспределил прошлое под гнетом новых историй, сколько раз обежал территорию завтрашнего дня в уверенности, что только от него зависит глубина Сониного присутствия. Обнимая ее, он вдыхал запахи ее тела, узнавал жесты и вкус ее слюны, чувствовал, как им овладевает существо, прошлое которого спрятано за занавесом языка, который пока доступен ему лишь ограниченно, растекшееся по улицам, от которых остались лишь очертания – потому что не портятся только лифты, целые же кварталы достраиваются и рушатся, – и как бы он не желал обладать этим телом, сплестись с ним историями и дыханием, в голове у Руди пульсировала еретическая мысль: надо подождать. Остаться на некоторое время в сторонке. Он узнал тоску, которая проявилась в последние месяцы с Иреной. Ему нужна была связь, которая стала бы материком и океаном одновременно. Пристанью и пароходом. Якорной стоянкой и плаванием.