Русское окно

В тот вечер Константин пребывал в хорошем настроении. Только что он дал интервью швейцарскому телевидению. Они сидели в кафе отеля «Астория». Темная инкрустация, роскошные люстры, зеркала и бесшумные кельнеры. «Астория» была любимым местом Крлежи в Будапеште, сказал Константин. Иштван Эрши рассказывал мне, что в семидесятые годы он часто приходил сюда с Данилой Кишем. Потом из кожаного ранца вынул немецкое издание «Эмигрантов». Экземпляр для вас, может быть, найдете какую-нибудь ошибку в переводе. Руди прочитал посвящение и улыбнулся. В следующем месяце мне предстоит с десяток презентаций в городах Германии. В этот момент в кафе появился высокий мужчина лет пятидесяти с глубокими залысинами. Константин внезапно повернулся спиной к выходу. Только бы он меня не заметил. Похоже, он ищет кого-то, сказал Руди. Точно не меня, но если вдруг увидит, то достанет нас. Ну вот, уходит. Константин опять повернулся лицом к выходу. Это еще тот тип. Когда-то был адвокатом, но уже много лет торгует антиквариатом. Богат, большой женолюб, объездил весь мир, часто бывает в Лондоне у бывшей жены. Я познакомился с ним два года назад на каком-то приеме. Несколько дней спустя он позвонил мне. Попросил прочесть его стихи. Никогда в жизни не встречал более бездарного человека. Он из тех, кто считает, что писателю непременно следует прожить бурную жизнь. Это невозможно было читать. И знаешь, о чем я думал, листая эти глупости? Что же это за женщины, которых могла соблазнить эта ментальная структура? Только полный идиот может вообразить себя поэтом. Глупость сама по себе не страшна, страшно поэтическое воображение, жалостливое сочувствие, это заразное прикосновение. Позже я познакомился с его бывшей женой, с которой продолжил поддерживать связь. Красивая, очаровательная особа. Она перевела на английский его стихи. Сколько трагической серьезности во всем этом. Разве эта женщина когда-нибудь подумала, что он идиот? Мир полон тварей, которые пожирают все, что их окружает.

Константин сделал глоток абрикосовой. А вы, Марианна говорит, и вы пишете? Пытаюсь, сказал Руди. Целая эпоха вершится на этих улицах, сказал Константин. Но этого недостаточно для того, чтобы писать. Сколько дурных романов возникнет в головах вообразивших о себе придурков. Если вы пишете для потребностей эстрады, то нет никаких проблем. В таком случае у вас всегда найдется достаточное количество почитателей.

Я, собственно, хотел стать актером, два раза пытался поступить в Академию.

Все это у вас, Руди, где-то запишется. Вы молоды, не сомневаюсь, что найдете себя. Вам досталось интересное время. Вы не перегружены ипотеками. Понимаете? Я уверен, что на моем месте вы не стали бы сомневаться. По возрасту вы ближе к Марианне, чем ко мне. Она часто рассказывает о вас. Как-то она сказала, что вы прочитали все мои книги. Неужели у вас нет дел поважнее?

Руди скрыл удивление и только улыбнулся. Константин предложил еще один тур истории. Он сказал, что в Америку надо уезжать молодым. Отказался от «Сербской Касабланки» не потому, что оказался моральнее других, а просто это стало бы его поражением. Он писатель, а не публицист, который приспосабливается к сиюминутной моде. Все эти журналисты похожи на стервятников. Обглодав нас до костей, они улетают на другой край пустыни в поисках добычи. Здесь, на наших глазах, сегодня осуществляются маленькие, отдельные стратегии. Все страдают и выносят на продажу собственные мучения. Но бездарные не боятся, они ничего не теряют. Не хочу возвращаться в эту клоаку, но и не желаю ехать в Америку. Ах, оставьте Набокова, кроме всего прочего он писал и на английском. И запомните, писательство требует вас всего, именно всего, и если вы не готовы к этому, тогда торгуйте, рожайте недоношенные литературные тексты, потому что всегда найдутся опечаленные, которые вас в этом поддержат. Единственное лобби, которое существует во все времена и на всех территориях, это лобби бездарей. Все это одна и та же история, толпа всегда есть толпа, без исключения, и это следует принимать. Ты должен быть как толпа, чтобы тебя славили, потому что она славит только то, в чем узнает себя, и совершенно естественно, чем больше ты оторвешься от нее, чем больше станешь отличаться, тем сильнее они будут стараться свалить тебя, или уничтожить, или вовсе не заметить. И только когда пройдут года, когда в живых не останется никого из тех, кто сидел с тобой за одной партой или вырос в одном с тобой дворе, когда не с кем будет сравнить, когда ты умрешь, только тогда тебя будут прославлять и любить за то, чего ты на самом деле стоишь. Не потому, что так решили люди, а потому, что они такими созданы, биологически, чтобы автоматически бороться со всем, что выглядит иначе, что не их сорта. Это, юноша, вопрос выживания.