Русское окно

окно, он видел там нечто постоянное: прямоугольник кирпичного фасада здания напротив. Сквозь прозрачные шторы просматривались очертания жильцов. Он наугад записывал мысли, вызванные дыханием внешнего мира. Не бывает ни одного мгновения, в котором бы ничего не происходило. Все, что было, продолжает существовать и далее. Проходя в Пазинге мимо кладбища, он часто вспоминал Радое Лаловича. В нескольких кадрах он выстраивал трассу, которая вела от пляжа в Улцине к аллее кладбища Керепеши, где бывший испанский боец, легионер, генерал и заведующий хозяйством будапештской филармонии обрел место вечного покоя. На этой трассе единственным четким ориентиром была квартира на площади Листа. А когда уже в следующее мгновение приближался к ограде кладбища маленького городка, в котором вырос, и пытался найти холмик и крест на могиле отца, Руди старался понять, почему этот незнакомец, Радое Лалович, так часто появляется в его мыслях. На это ему отвечал Даниэль, всегда одной и той же фразой, что один ювелир из Пулы оказал на него большее влияние, чем собственный отец. Гуляя по мюнхенским улицам, Руди думал, существуют ли еще адреса, знакомые его маме: модный салон по изготовлению свадебных платьев, дом, в котором она жила, места, которые посещала по вечерам. Живы ли еще мужчины, с которыми она занималась любовью? Что скрывалось за ширмой «мюнхенских лет», которые однажды в ссоре с мамой упомянул отец?

Говоришь, Мюнхен, хочешь там попробовать, спрашивала мама, когда еще в августе он сообщил ей о своих намерениях. Тогда мне надо как можно скорее приехать в Будапешт. Неделю спустя она появилась в квартире Мариэтты и Дьюри. За минувший год она помолодела, движения стали быстрыми, лицо дышало свежестью. Новая роль шла ей. Там, в городке провинциальной Воеводины, она вновь переживала «мюнхенские годы». В Будапеште она пробыла три дня. Провожая ее на вокзал Келети, Руди почувствовал, что за такое короткое время они исчерпали все, что хотели сказать друг другу. Конечно, он не собирается возвращаться, пока не объявят амнистию для беженцев. А до этого момента пройдут годы, сказал Руди. Будем видеться в Будапеште, сказала мама. Знаешь, твой дед в молодости часто приезжал сюда. Пешт был городом для времяпрепровождения, большим театром.

Руди не сомневался, что его мама живет в этом театре. В пятьдесят она выглядела лет на десять моложе. Новые декорации превратили ее в другого человека. Или же эта инакость всегда тайно существовала в ней? Потому что чем были ночи премьер, как не проявлением этой чужеродности? И тогда следовали резкие слова, которыми они обменивались с отцом, когда она под утро, словно фея, появлялась в квартире. Весь день в корпункте были слышны нервные шаги и стрекотание «Империала». К вечеру напряжение между ними спадало. Они сидели в гостиной и разговаривали.

А сейчас, в Мюнхене, ему этого недостает. Он вновь оказался в ловушке одиночества. После Будапешта, где в течение года его повседневность была наполнена событиями, надо было справиться с еще одним началом. Вся прелесть неясного ожидания, которую он испытывал в течение дня, таяла, когда он всматривался в дом напротив.

Знаешь, ребенком ты отказывался слушать конец сказок, которые я тебе рассказывала, сказала мама за обедом в пештском ресторане «Карпатиа». Стоило мне приблизиться к концу, как ты требовал вернуться к началу. А если я отказывалась, ты начинал плакать. Не помню, сказал Руди. Сколько мне тогда было? Ты был совсем маленьким, два или три года. Позже ты перестал это требовать.

На следующий день она уехала. Возвращаясь пешком с вокзала Келети, Руди почувствовал, что беспокойство накануне новой истории – а Мюнхен был именно новой историей – выросло из первых лет жизни, которые он не помнил. Осталась только тоска, запечатленная в интонациях, движениях, очертаниях вещей и предметов. Если бы он мог за короткое время, как сторонний наблюдатель, рассмотреть какую-нибудь картину из тех первых лет своей жизни или вызвать к жизни мгновение, когда перед грозой внезапно захлопывают окно, касание материнской руки, которое вносит в его мысли непонятное беспокойство, отцовский голос в глубине квартиры, звуки ночных шевелений в спальне, все то, что предваряет воспоминания.

Привычный кирпичный фасад дома напротив, который он каждое утро рассматривал сонным взглядом, превращался в бездонную память, мотивов которой он не мог понять. Только неуверенный след чего-то, что он не узнает. Пустые склады двухлетнего ребенка пополняют великолепные утра провинциальной Воеводины. Шаги на террасе, бегонии, собачий лай, щекотная поверхность ковра под стопами ребенка. Пестрая ткань так близко. Она навсегда остается в детских глазах. У историй нет конца.