Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Но, может быть, не является совершенно невозможным истолковать две последних строки русского стихотворения более обнадёживающим способом. Загадочная данность классического образования — в том, что эти строки точно описывают процесс изучения языков, литературы, искусства или философии. Что вы делаете сейчас? Вы слушаете меня, которая говорит о стихотворении Николая Гумилёва, мёртвого поэта, и сравнивает его со стихотворением Йозефа фон Эйхендорфа, умершего в 1857 году, ещё до рождения Гумилёва — о двух «мёртвых соловьях», к которым обращено наше внимание. («О двух жаворонках, — сказал бы второй, и добавил бы: — Сядь ближе — пусть резвятся!») То, что они не живы, никак не мешает нам узнать нечто важное посредством знакомства с их художественным наследием, — в том случае, конечно, если мы хотим это узнать. Осмелюсь утверждать, что, может быть, единственный способ избавиться от невежества, оставленный нам в наши тёмные времена, — это слушать мёртвых соловьёв и искать увянувшие розы. То, что я собираюсь сейчас сказать, — конечно, несправедливо, и всё же есть некая правда в том, что розы культуры сегодняшнего дня не благоухают, а, скорее, смердят.

Мы, люди современности, потеряли невинность Адама — нам предстоит долгий путь, прежде чем мы сумеем вернуть её. Мы не можем более быть невинными, опираясь лишь на телесность: наша кровь отравлена, и наша атласная кожа не способна этого скрыть. Мы должны победить звериное начало в себе или умереть — возможно, именно это говорит нам «Романс», написанный Николаем Гумилёвым и положенный на музыку Анатолием Бальчевым. Вы вправе утверждать, что никакое произведение искусства не способно нас научить чему-либо. Что ж, может быть, это и правда — в каковом случае я могу лишь спросить вас:

Не смерти ль то покой?

Надеюсь, что ещё нет. Жизнь ещё не закончилась — закончилась только первая часть нашего занятия.

[3] — Мисс Флоренски? Надо поговорить.

— Э-э-э… — потерялась я и не нашла ничего лучше, как предложить:

— Может быть, нам пойти в кафетерий?

— Нет, зачем, — отозвался Адам без всякой вопросительной интонации. — Дальше нет занятий. Посмотрел в расписании.

Что-то было в его манере разговора, какого-то персонажа она мне напоминала — и, кажется, не очень симпатичного персонажа… Да, большинство фраз почти любого языка остаются понятными, даже если лишить их вспомогательных глаголов и подлежащих. Но есть же всё-таки причина, по которой люди говорят полными предложениями? Вежливость по отношению к собеседнику хотя бы…

Пожав плечами и оглядевшись, куда бы сесть, я в итоге села — на одно из студенческих мест, справа от прохода (Адам остался слева). Села и, улыбнувшись, стала на него смотреть. Хотела даже пробормотать нечто ободряющее: мол, спрашивай, не бойся… Но не получалось у меня уверенно улыбаться, и это явно не его нужно было здесь ободрять. Адам тоже молчал, глядя на меня без всякого волнения, прямо, незамутнёнными никаким «слишком человеческим» переживанием глазами. Я успела рассмотреть его получше: он был бы почти симпатичным, если бы не его совершенно неулыбчивое выражение лица, лишённое всякой мимики, если бы не эти серые, негустые, плотно прижатые к голове волосы, если бы не его глаза, слегка навыкате, невозмутимо откровенные, почти наглые. Вот он заговорил, наконец:

— Что делает женщин привлекательными?

— Вопрос на миллион долларов, Адам, — я издала слабый смешок. — Мне-то откуда знать?

— Потому что вы — одна из них.

— Спасибо за то, что заметили, — пробормотала я, не зная, что ещё сказать. К иронии он был глуховат, увы. Снова пауза.

— Поведение? Форма тела? Феромоны? — продолжил Адам, будто размышляя вслух и снова не давая себе труда говорить полными предложениям.

— Есть, Адам, такая вещь, как красота и обаяние, — попробовала я отшутиться.

— Нет, — ответил Адам, не дрогнув ни единым мускулом в лице. — Думал раньше. Спорно. Субъективно. Бездоказательно. Не существует. В поиске объективных критериев.

— Не думаю, что особо помогу вам с этим вопросом… В любом случае: почему вы спрашиваете?

— Почему? — Адам так и продолжал смотреть прямо мне в глаза своим незамутнённым взглядом. Он, кажется, даже не моргнул. — Ваше отношение к Патрику. Очевидно.

— Нет никакого отношения…

— Вы с ним спали?

Это было спрошено тем же бесстрастным научно-исследовательским тоном, почти доброжелательным.

— Что?! — не поверила я своим ушам.

— Вижу, не спали, — удовлетворился Адам моим возмущением. — Собираетесь?

— Нет! — воскликнула я. Даже если несколько дней назад у меня где-то на краю сознания и обитала мысль о том, что, пожалуй, не было бы в этом особого греха, эти бестактные вопросы уничтожили её полностью, камня на камне от неё не оставили. Лучше всю жизнь провести в монастыре, чем слушать такие догадки! Какими бесконечно грубыми могут быть люди! Да полно: человек ли он вообще? Глупое, пошлое и, так сказать, донельзя расистское сомнение, но разве по-человечески — так себя вести? — И надеюсь, вы осознаёте, Адам, что это чудовищно, чудовищно грубый вопрос.