Русское зазеркалье (двуязычная версия)

— Представьте себе, есть: плэй-лист стареющего мужчины, to borrow a phrase from Vyacheslav Tikhonov.[22]

— Включите её негромко, пожалуйста! — попросила я. — Лучше просто слушать её, ничего не говорить после того, что вы сейчас сказали, потому что это почти признание, особенно если знать про вашу сдержанность и ваше табу. Я хочу узнать вас, чувствовать вас полностью, а что может быть для этого лучше, чем музыка, которую вы любите, я даже не могу себе представить.

Так случилось, что в тот вечер мы больше слушали музыку, чем говорили: все те вещи, о которых я потом прочитаю лекции в the College of Contemporary Music in London[23], и, может быть, несколько, которые останутся за скобками лекций. Я впитывала их всею собой: целое пространство малознакомых мне мелодий, образов, идей раскрывалось через них, прорастало сквозь меня. Кроме прочего, эти песни были терапией души: они успокаивали, они очищали, они имели действие, подобное очень глубокому дыханию. Порой я чувствовала слёзы на щеках, но уже не мучительные, а успокаивающие слёзы.

(Сейчас я думаю, что эта музыка могла также содержать в себе некий слабый намёк, указание на прошлое моего учителя, о котором он ведь почти ничего не рассказывал. В «Скрипке-лисе» или «Ветре перемен» как будто виделся политический активизм молодости с его наивной и горячей верой в обустройство прекрасной России будущего. В вальсе Матвея Блантера — семейная, возможно, связь с военным делом — или, одновременно, стажировка в Англии, помня про «английский музыкальный субстрат» этой песни. В «Нежности» — разлука с любимой или, пожалуй, её ранняя утрата; «Экзюпери» при этом намекал, что любимая была не из России. В «Прогулках по воде» — приход к вере в зрелом возрасте. Или я всё это придумала, нагадала по кофейной гуще? Кто знает…)

Александр Михайлович давал лаконичные комментарии к той или другой песне: например, о том, что разговора между Христом и апостолом Андреем, подобного тому, что представлен в «Прогулках по воде», в евангелиях не записано, и всё же такой разговор не совсем невероятен; что историческая неправда может при этом на глубинном уровне оказаться правдой. Если бы он и не давал этих комментариев вслух, я, наверное, считывала бы их прямо из его ума. Не раз и не два я замечала, что мне приходила в голову та самая мысль, которую он через пару секунд облекал в слова. Вот одно из многих: ещё раньше, чем он сказал, что под Государыней может иметься в виду Богородица, я уже знала, верней, чувствовала, что он так скажет.

— Это поразительно, — отметила я после очередного такого предугадывания.

— Это — что?

— Вот эта… телепатия, не подберу другого слова.

— Может быть, это не телепатия, а мы просто думаем похожим образом.

— Может быть, — согласилась я. — И если это так, я отражаюсь в вас как в зеркале. И Наташа тоже заметила, как мы похожи. А вы продолжаете сомневаться! Это даже как-то… обидно!

— Я не сомневаюсь, а просто…

— …Просто хотите сохранить рыцарскую верность принципам. Неужели принципы важней живого человека и его…

— Алиса, милая, не глядите на меня так и не заставляйте меня мысленно называть себя старым дураком! Довести до непоправимых вещей очень легко, а потом мы оба будем кусать локти.

— Я не боюсь непоправимых вещей!

— То-то и плохо, что не боитесь…

— Знаете, считайте меня дурочкой, но в моих глазах непоправимая вещь — это шагнуть с моста, а не… другое. И может быть, только из-за вас я этого сегодня не сделала. Понимаете?

— Нет, не только из-за меня, — слабо улыбнулся мой собеседник. — Я верю в вас и верю в то, что у вас бы и без меня хватило… хорошего вкуса не делать этой глупости. И ещё важно никогда не путать благодарность с любовью.

— А вы думаете, я их путаю?

— Не знаю, не берусь судить: чужая душа потёмки. Послушайте лучше следующую песню: это Николай Расторгуев на стихи Гумилёва. В ней много скрытой нежности.

— Нежности, знаете, и во мне много, даже не очень скрытой — и зачем она нужна, если о ней можно только говорить?

— Это ошибочная мысль, и когда-нибудь вы поймёте, почему.

— Ладно, что уж там, — со вздохом согласилась я. — Давайте вашего Гумилёва…

В какой-то момент — отзвучал «Генерал» Цоя — я задумчиво заметила:

— Думаю, что вы чем-то похожи…

— На Цоя?

— На его генерала.

— Не знаю, может быть. А я вот думаю, что «уже слышал отбой», что обещал вас вернуть домой и что обещание надо держать.

— Я так боялась, что вы это рано или поздно скажете… — выдохнула я.

— Куда вас отвезти? — Александр Михайлович встал, как бы показывая этим, что последние слова не сказаны просто так. — Вы категорически не хотите возвращаться в гимназию?

— Нет, ладно, пусть будет гимназия. В свою деревню я хочу возвращаться ещё меньше, — я тоже поднялась с места. — А… остаться сейчас с вами я совсем не могу?

— Ни при каких условиях.

— Совеем ни при каких?

— Это было бы, наверное, возможно, если бы мы наутро пошли в загс. Но сейчас у вас не примут заявления из-за вашего возраста.