С Корниловским конным

Нелишне здесь отметить, что Таманской красной армией тогда командовал поручик Ковтюх, офицер из иногородних. Если сказать, что он променял офицерскую честь «на красную звезду», то нужно и предполагать, что он как иногородний Кубани, т. е. «городовык», возможно, был и вдох-ловителем своих подчиненных в ненависти к казакам. И, кроме того, эти иногородние своими отцами и дедами были выходцы с Украины. Как можно и допускать, что их деды и прадеды были казаками, может быть, и запорожцами, расказаченными после разрушения Запорожской Сечи, а отсюда — у потомков еще сохранился воинский дух, «хохлацкое» упрямство, настойчивость, что является положительными чертами для воина.

В первых числах марта 1920 г., когда Добровольческий корпус генерала Кутепова грузился на пароходы для переброски в Крым (из Новороссийска), дивизии Донской армии подходили к городу, также для погрузки или отступления на юг, по шоссе, вдоль берега моря, на Туапсе. «Красное командование поспешило бросить свои войска далее на юг, через горные перевалы в Черноморскую губернию, чтобы перерезать дорогу между Новороссийском и Туапсе. 50-я Таманская красная дивизия, остатки бывшей Таманской красной армии, была направлена на Джугбу (маленький порт между Новороссийском и Туапсе, Ф.Е.). Бросив в труднопроходимых горах свой обоз и большую часть артиллерии, — дивизия вышла в район Джугбы, где соединилась с «Черноморской советской красной армией» (Е. Ковтюх «От Кубани до Волги и обратно», стр. 91).

Так закончил эпопею своей армии поручик Ковтюх, позже ставший красным генералом. И арьергардная конница Донской армии, подойдя к Новороссийску и не найдя для себя пароходов на погрузку, отрезанная от Туапсе, капитулировала перед красными...

Можно признать, что Таманская красная армия сыграла роковую и мстительную роль для Кубанского казачьего Войска.

Эвакуация. Гамалий и Заурбек

Меня эвакуируют. Я вновь забираю своих вестовых Данилку Соболева и Андрейку Ермолова, гружусь с лошадьми на станции Кугуты и двигаюсь в свою станицу. В одной стороне вагона лошади, а в другой, на сене — с седлами, с сумами — мы. Так приятно лежать на мягком ложе и ощущать запах сена и лошадей, их фырканье, цокот копыт, когда они просят зерна. Оба моих вестовых очень рады, что они вновь едут домой, к своим женам, и на столько времени, пока не выздоровеет «их пан». Я уже сознаю, что они есть «ненужный хвост», который надо было оставить в полку, но... так все делают, делаю и я. Тут уже выходило наоборот: «у пана чуб трещит, а хлопцы радуются». Вот так, на доброте людской, делается прямой ущерб армии, которая так нуждается в бойцах. Но никто не останавливал...

Мы у отцовского дома. Данилка быстро соскакивает с фаэтончика, быстро и умело отворяет ворота, и мы въезжаем во двор, к крыльцу. Совершенно случайно в это время мать вышла на крыльцо с тарелкой в руках. Она так рада моему неожиданному возвращению, но когда Данилка, уже по-привычному, берет меня за талию и, приподнимая, дает возможность стать на здоровую ногу, — миска выпала у нее из рук, и она заплакала:

— Опя-агь?! Родименький мой сыночек...

На ее крик выскочили сестренки, бабушка... все в сильном волнении, плачут. Все обнимают и хотят помочь, а чем — и сами не знают. Успокаиваю их, что я «ранен легко». Мой умный, жуликоватый Данилка, богатырь и казак большой души — он словно цербер — стоит рядом, поддерживает за талию и ласково, дипломатично говорит им:

— Тетенька... и Вы, бабушка... вить ничиво страшнава... Федар Ваныч жив-здаров... а там и рана скоро зарастеть.

Привезли доктора и сделали новую перевязку после двух дней перерыва. Доктор отправляет меня в Екатерино-дар. Со мной едет и Данилка. Андрейка с лошадьми пошел в свою станицу Расшеватскую.

Мы на станции Екатеринодар. Много раненых. Подают носилки и кладут на них не могущих двигаться. Поздний вечер. Кругом тусклые огни. Моросит мелкий дождик. Я лежу на носилках и жду транспорт. Данилка где-то и о чем-то хлопочет. Неприятно быть в беспомощном состоянии.

— Глянь, ребята!.. Да вить эта наш подъесаул Елисеев лежит, — слышу я голос казака и в группе проходящих узнаю казаков своего 1-го Кавказского полка по Турции. И такие простые слова родных казаков-кавказцев как-то тепло прошли по всему моему существу. И еще тогда я понял, что значит — «боевые соратники».

Четыре санитара поднимают носилки и несут к прибывшему амбулансу. Ночью прибываем в госпиталь, что недалеко от здания Мариинского института, и помещают в большую общую палату, вперемежку — и казаков, и офицеров. В госпитале тесно и не совсем чисто. Низкий потолок, почему и полутьма. Новая перевязка. Лечение — покой.

Бабиев уведомляет свою матушку, и она немедленно же пришла навестить адъютанта «своего Коли», как она сказала. Милая приятная дама. Навестила она и еще раза три, и от нее я узнавал «новости в полку».