С Корниловским конным

— Ну, посуди сам! Где она там, в Екатеринодаре, может достать к празднику того и другого? А здесь — половину я купил, а другую половину казаки достали. Ну, вот и будет там, старушке, и радость, и экономия к празднику.

У него, в Екатеринодаре, отец-генерал в отставке. Всю жизнь он привык жить широко. Пенсия была — небольшая. Вот сын и хотел помочь, как мог, да еще к такому светлому Празднику. И я его за это совершенно не осудил.

Я хорошо знал, что Бабиев был бессребреник, и для себя, даром, у крестьян ничего не брал, щедро расплачиваясь при уходе. В данном случае, яиц и масла у крестьян было много. Город Ставрополь в 120 верстах. Сбыта нет. Ну, так чего же?! Как и не сомневался я, что часть яиц и масла он купил, а остальную часть его верные вестовые не украли, а разными способами выпросили у крестьян. Гордый, но он не был злым и недобрым человеком. Иногда бывал и малодушным, но только на миг. Но никогда не терял себя.

Подобное преподношение генерал Бабиев мог получить и через сельского старосту. В тот период времени это было совершенно непредосудительно.

В субботу, перед Святой Пасхой

Полк в селе Дивном. Мы были так рады, попав «в центр», что решили достойно встретить и провести День Святой Пасхи, который приближался. Собрав сотенных командиров, рассказал им «свой план». Решили: щедро отпустить денег из экономических полковых и сотенных сумм, чтобы порадовать душу своих младших братьев-казаков.

В Святой Крест Ставропольской губернии, славившийся приготовлением вина, был командирован офицер с казаками, чтобы доставить к празднику 40-ведерную бочку вина и семь ведер водки, из расчета — ведро с четвертью вина на каждый взвод Краков и ведро водки на каждую сотню. В сотнях тогда числилось по пятьдесят казаков. В Страстную Пятницу вино было доставлено в полк и передано на хранение в полковой обоз, которым руководил строевой вахмистр Бойко, умный, честный и большой хозяин.

На второй день было очень теплое солнечное утро. После завтрака я прошел на полковой двор, проверить — все ли в порядке? Двор был чисто выметен до последней соломинки. До десяти двуколок поставлены в ряд. Сбруя повешена для просушки на солнце. Приятно пахло сеном, зерном и ремнями. Отдельно, на мажаре без дробин — пузато высилась 40-ведерная бочка с красным вином. Рядом, на двуколке — пять ведер водки в четвертовых бутылях. Все прикрыто брезентом от соблазна казачьих глаз. Вахмистр Бойко хорошо знал психологию своего брата-казака. Знал и я, и на ночь выставил к этим подводам вооруженный караул. Я боялся — как бы ночью казаки не проявили активности... Ведь такая у них серая жизнь! Абсолютно нет никаких удовольствий и развлечений! Нет и нормальной человеческой жизни, но зато риск — ежедневно, ежечасно. От этого легко проявить «соблазн», которого надо не допустить. Поэтому-то я и пошел проверить все сам и строго-настрого приказал — следить!

Бойко встретил меня рапортом приветливо, как всякий хороший хозяин, у которого все исправно. Я в черкеске, при кинжале и револьвере, но без шашки. Полковой двор против моей квартиры — так зачем же надевать шашку, да еще поутру? Я нагнулся у колеса двуколки и что-то рассматриваю внимательно, как вдруг толпа офицеров — быстро, шумно, весело нагрянула в чисто выметенный двор. Впереди всех сотник Малыхин — веселый, радостный. Я как-то и забыл, что он в командировке. Выше среднего роста, стройный, затянутый в темно-вишневую черкеску, он, через ножку, бегом подскочил ко мне, взял левую руку под козырек и громко произносит:

— Господин полковник, есаул Малыхин представляется по возвращению из Екатеринодара!

Первые два слова я пропустил, и моя мысль включилась, только начиная со слов — «есаул Малыхин». Я удивился, почему он называет себя есаулом, когда он только сотник?

Через высокие плечи Малыхина вижу необычайно радостные лица офицеров, и впереди всех особенно радостное лицо сотника Васильева, сотников Маркова, Лебедева,

Мартыненко, Иванова, Твердого, лицо хорунжего Литвиненко, Тюнина, Савченко и других хорунжих. При рапорте Малыхина — все они замерли в положении «смирно» и как-то отчетливо приложили ладони правой руки к своим папахам. Малыхин, отрапортовав, сделал шаг влево, словно давая дорогу тем, кто стоял позади него. Я подаю ему руку и говорю с улыбкой:

— Вы так скоро вернулись, Николай Павлович!

— Так точно, господин полковник! — рубит он. И, вновь взяв руку под козырек, произносит:

— Позвольте поздравить Вас с производством в полковники!

И теперь я понял, почему он титулует меня «полковником». Но я не успел ему ответить, как два десятка рук офи-церов-корниловцев подхватили меня и я, потеряв почву под ногами, полетел вверх...

— Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!.. Ур-ра-а!.. — понеслось по двору.

— Да стойте!.. Стойте!.. Дайте понять, что случилось? — кричу им, а сам схватился за папаху, чтобы она не сорвалась с головы.

— Нашему дорогому полковнику — ур-ра-а! — кричит Васильев благим матом, и я опять полетел к небу и... обратно.

Наконец я на своих ногах. И, обращаясь к Малыхину, — спрашиваю: