Саалама, руси

Он слышал, как по палате ходит Наталья. Ей тридцать, у нее тихая походка. Она ненавидит свою работу и, ставя на тумбочки банки, громко стучит. Она огрызается на пациентов.

А это Елена Викторовна, ей уже за пятьдесят, и она шаркает. Еще есть Вероника, совсем молоденькая, ничего не умеет. Катерина, она ласковая и всех жалеет, ей здесь не место.

Умом Андрей понимал: они заглядывают раз в три часа — ставить обезболивающее. Но для него это время то проскакивало незаметно — вот Елена Викторовна закрыла за собой дверь, и уже вошла Вероника — то тянулось бесконечно долго и мучительно.

Они втыкали шприц в канюлю, и, спустя секунду, появлялось пугающее чувство падения в пустоту, потолок стремительно уезжал перед глазами, бок аппарата жизнеобеспечения — единственное, что он видел — ускользал кренясь. Появлялось ощущение приближающейся смерти. Потом это проходило, наступала сомнамбулическая апатия, с медленно зарождающейся где-то внутри тянущей болью. Она звенела, зудела, становилась громче, фокусировалась в животе, захватывала все тело, пока не становилась нестерпимой.

— Ммм, — Андрей странно, будто со стороны, услышал мычащий звук и только потом понял, что стонет он сам.

— Эй, парень. Парень, тебе плохо?

Скосить глаза было трудно. Будто веки болели и белки.

Прошло уже двое суток, как он находился в сознании. Но уследить за течением времени Гадетскому было трудно. Он даже не замечал, что не один. А, между тем, реанимация была заполнена почти под завязку. На койке справа лежал бодрый мужичок, сочувственно глядя на соседа:

— Тебе больно, что ли? Может, врачей позвать — чего они не чешутся?

Андрей с трудом разлепил покрывшиеся жесткой коркой губы и что-то ответил. Вернее, это ему так показалось — сначала он не смог выдавить ни звука. Потом сосредоточился:

— Кого?

— Да ты не боись, — мужик в доказательство спустил ноги с кровати, — я вставать могу. Меня Роман зовут.

— А… Андрей.

В отличие от Гадетского, мужик лежал, одетый в пижаму. И у него было одеяло — странно для реанимации. Роман будто услышал вялые апатичные мысли соседа и пустился в жаркие объяснения:

— У меня плечо переломано, спицы вставили. Не поверишь, — мужик возмущенно махнул рукой, — неделю пролежал, хоть бы что! Уже выписывать собрались — снимок сделали — о-ба-на, а, оказывается, они мне легкое чуть не проткнули. Ну и упекли меня сюда — на лежачее. Хоть бы газет, что ли, принесли, уроды.

В самом деле — так проткнуть легкое могли только уроды. Андрею захотелось смеяться, он даже чуть скривил губы, отворачиваясь — в потолок смотреть было не так больно:

— Ты лежи… не… вставай, — язык не слушался. Казалось, он опух, онемел и с трудом двигался в пересохшем рту. — Тебе… нельзя.

Мужик с сомнением пожевал губами, но все же улегся:

— Ну, гляди, надо будет, скажи, — он помялся минуту, а потом заговорщически прошептал — звонко, на всю палату: — Слушай, парень, ты это… у тебя тут блат, что ли?

Тот, не отрывая глаз от потолка, разлепил губы. Лежать не в одиночку, а в компании, было легче. Когда звучит чей-то голос, не слышно, насколько неровно бьется сердце, и в голове не так шумит. А, главное, не теряется ощущение времени.

— Я работаю… тут.

Мужик оживился и приподнялся на локте. Андрей хотел было сказать ему, что таких движений ему делать нельзя — можно либо прямо лежать, либо прямо стоять, но сил не было.

— Вот не повезло тебе, — дядька сочувственно поцокал языком, глянул на дверь палаты и спросил: — А ты не можешь попросить, чтобы газет принесли, а? — он упреждающе закивал. — Я тебе вслух почитаю.

Гадетский хотел ответить, но потолок в очередной раз накренился и медленно поехал. Смысл слов начал ускользать.

Мужичок еще раз попытался его окликнуть, но понял, что это бесполезно, и с сожалением откинулся на койке, мечтательно глядя вверх:

— Эх, мне бы газету.

7

7 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 16:20.

Малика в первый раз с прошлого месяца зашла в реанимацию — до того Ливанская властно запретила «шляться в отделение», и у девушки не хватило духу с ней спорить.

В каком-то смысле она и сама боялась увидеть Андрея. За время обучения интерны не раз поднимались в реанимацию и смотрели на лежащих там людей, но это было похоже на экскурсии. Чужие пациенты — чужие страдания, боль, смерти.

Она заранее настраивала себя на что-то подобное, но все равно оказалась не готова. Если бы Малика не знала, что Андрей лежит на третьей койке по левому ряду, то не узнала бы его. Казалось невозможным так похудеть за несколько дней: щеки запали, расцветившись тенями и красными пятнами. Все места, где в доступ выходили вены, были покрыты гематомами разной степени свежести. Живот — сплошь в пропитанных сукровицей тампонах и дренажах. Кожа приобрела серый оттенок.

— Как ты себя чувствуешь? — девушка, стараясь не задеть трубок и катетеров, сжала его сухие пальцы.

— Как будто меня прооперировали дважды.