Саалама, руси

— Эй, вы чего? — парень отчаянно замотал головой, переводя взгляд с одного на другого. — Вы что, охуели?! У меня же судороги будут! Не привязывайте! — паника застила глаза, он начал биться на кровати, пытаясь выдернуть руки, в кистях стреляло болью. Странные узлы, кровоток не нарушают, но и двинуться невозможно. Они не стягиваются и не развязываются, но из них нельзя вывернуться, нельзя пошевелиться. — Уроды! Развяжите меня!

Гадетский пытался ударить одного из санитаров ногой по лицу, но тот даже не обратил внимания. Схватил его за икру стальными, как клещи, пальцами, потянул на себя. Второй уверенно закрутил узел, подтянул ногу к боковине койки. И все, Андрей мог орать, мог ломать себе кости, выворачиваясь из жгутов, но деваться было некуда — узлы держали крепко.

— Положено так, — тот санитар, что постарше, с каким-то даже сочувствием покачал головой. — Нормально? — он глянул на напарника и флегматично вытер руки о халат.

— Пойдет, — второй кивнул и уже парню бросил: — Ты это, не крутись особенно, матрас собьешь — будет больнее лежать, койки старые.

Мужики спокойно двинулись к выходу. Гадетский немыслимо извернулся, пытаясь проследить за ними глазами, боль прострелила от позвоночника до локтей:

— Вы что, уходите?!

В этот момент железная дверь с лязгом захлопнулась, и повисла тишина. Такая гулкая, что зазвенело в ушах. Андрей почувствовал, как его тело медленно покрывается потом, по виску поползла холодная капля. Начало трясти. Может, от страха. А может, уже пора.

Наркдиспансер. Пресня. 05:10

Боль разрывала, выворачивала наизнанку, выливалась изо рта мутной вонючей жижей.

Она началась не так давно: сперва был мучительный озноб, и Андрей несколько часов лежал в томительной темноте, не зная, сколько прошло времени. Дико трясся, стучась о койку, и не мог согреться. Потом откуда-то изнутри начала медленно подступать тошнота. Неторопливо, исподволь, она разлилась по всему телу, захватив, казалось, каждую клетку.

Когда за окном начало светлеть, заныли кости. К рези в желудке добавилась нудная выкручивающая ломота в суставах, в крестце, в позвоночнике, в лобной кости. Она сминала, сжимала и отрывала мышцы от скелета, связывая их в жгуты.

Потом пришли судороги. С первого же раза его скрутило так, что затрещали зубы в стиснутых челюстях, затылок замолотил о днище кровати. Гадетский почувствовал, как по ногам тепло струится моча. Потом короткая передышка, когда он, давясь, глотал воздух, а тело ныло в отходняке. А через пару минут начиналось снова. И опять, опять, опять. Очень хотелось умереть.

Судороги были такие страшные, что он выгибался дугой к потолку, трещали кости. Парень орал, пока крик не перешел в хрип. Руки и ноги, дребезжа, бились о железные перекладины. Он мог вывихнуть суставы, разорвать сухожилия, сломать кости, но не почувствовал бы этого. Не вычленил бы из общей картины агонии.

В какой-то момент вернулись те парни — снаружи даже через железную дверь были слышны вопли. Они перекинули через его торс простынь и с силой привязали к койке. Видимо как раз для этого — чтобы он в судорогах не переломал себе ноги.

— Глаза открой.

Веки слиплись, шумы множились. Было тяжело дышать и смотреть.

— Глаза открой! — мужик рявкнул, и Андрей автоматически послушался. Светильник на потолке сливался со стриженой макушкой санитара, плавно перетекал в нее, извивался, троился. — Меня видишь?

Парень неопределенно мотнул головой, санитару хватило:

— Нормально, — он гаркнул другому мужику и махнул рукой уходить.

Талищев соврал — он умрет. Андрей понял это как-то отстраненно и совершенно спокойно. В приятно обволакивающей мысли этой не было ничего пугающего — все хорошо, он скоро умрет и все будет хорошо…

Наркдиспансер. Пресня. 07:00

Железная дверь распахнулась со скрипом и скрежетом, заглянул давешний санитар. В глаза ударил истошный, режущий сетчатку свет люминесцентных ламп. Потом этот коридор запомнился Андрею вечно полутемным из-за того, что светильники в нем были пыльные, мутные и мерцали. Но тогда… Тогда казалось, что от этого ярко-белого потока лопаются и вытекают глаза.

В руках мужик держал железное ведро, на котором красной краской было криво выведено «Кухня».

— Жрать хочешь?

Андрей отвернулся и не то засмеялся, не то заплакал:

— Иди на хуй.

Дверь понимающе захлопнулась.

21

Наркдиспансер. Пресня. 22:00

В этом дне, самом страшном и длинном дне жизни, кроме боли, не было ничего. Она приходила, уходила, настигая то сверху, то снизу, то изнутри. Действуя по каким-то только ей известным правилам.

В полумраке и тишине каждая секунда растягивалась в вечность, а час сжимался в минуту. Не было ни ощущения времени, ни стыда, ни памяти. Не было даже страха.

Тошнило постоянно, весь день напролет. Рвать было уже нечем — он ничего не ел, но каждые тридцать минут, как по часам, выворачивало наизнанку смесью желудочного сока и желчи, прожигая гортань и пищевод.