Саалама, руси

— Ну, — парень замялся, — что я…

— Не веришь? — мужчина громко рассмеялся — с крыши с истошным карканьем поднялись испуганные вороны, и снисходительно бросил. — Ты ребенок еще. — Талищев остановился, задумчиво глядя в никуда. — А вера, — он глянул на домик часовни, — вера — штука тонкая. — Мужчина махнул парню рукой и снова пошел вперед. — Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но станет тошно или невмоготу — беги к батюшке. Отец Михаил никогда не прогонит. Посиди у него, поговори — перетерпишь. Знаю, диспансер — как тюрьма. Не бойся и не стесняйся — говорить ему можно все. Не ты первый, не ты последний.

Андрей, молча, кивнул крестному.

— Ты не раскисай, ребенок, — Талищев звучно хлопнул парня по спине, — все у тебя хорошо.

Наверное, Юрий Альбертович почувствовал, как — насколько он испугался. В тот момент, когда Андрей взял в руки стопку анализов и вдруг осознал, что все это не игра. Эгоизм, конечно, но за свое тело человек переживает сильнее. И реальность смерти пришла к нему не с видом трупа Аминки, а вот с этим страхом: СПИД — конец!

Но пронесло.

Парень лежал на койке, глядя в потолок. Она больше не казалось жесткой. Напротив, был даже какой-то уют. Жизнь вдруг приобрела остроту и ценность. Каждый заусенец железных креплений, трещина в штукатурке, луч света через решетки — все давало почувствовать головокружительную радость — он живет. Живет и будет жить!

Потому что пронесло, и он не болен. Потому что каким-то чудом за все те разы, когда он кололся на доверие с Аминкой, и трахался с ней, не предохраняясь, он ничего не подцепил. И не успел сделать еще Бог знает сколько глупостей, сгноив себя живьем. А все остальное — ерунда. Все можно перетерпеть. Главное, жить.

Андрей даже не заметил, как заснул.

25

22 мая 2010 года. Суббота. Москва. Наркдиспансер. Пресня.

Через день Андрея перевели из карцера в общую комнату, про которую так и хотелось сказать «камера». Здесь стояли такие же двухъярусные койки, но этот раз Андрею досталась нижняя. Вдобавок к уже надетым на него футболке и штанам ему выдали еще одни. А еще полотенце, тонкое серое одеяло, матрас и жидкую подушку в застиранной наволочке.

Ребята, жившие в этой камере, отнеслись к нему с утрированным вниманием. Так здесь было заведено: нравится — не нравится, а новичку надо внушать «все через это проходим, надо держаться вместе». Гадетский машинально проявлял сходное отстраненное дружелюбие, но особенно не общался. Разговаривал вымученно, отвечал односложно, предпочитая оставаться наедине с собой и своими мыслями. После короткого всплеска облегчения в день крещения, его снова сковала давящая апатичность.

На самом деле все они были такие. Каждый ходил, опустив голову, переваривая это внутри себя. После ломки все наркоманы без исключения страдали от тяжелейшей депрессии, и на общение не было ни сил, ни желания. Все становилось безразлично, кроме той сосущей пустоты внутри, к которой они жадно прислушивались.

Ребята были разные, но, в основном, молодые. Чаще всего чуть постарше Гадетского. Один парень все время трясся на дальней койке, пуская слюни и испражняясь под себя, отчего в комнате постоянно висела вонь. Не мог он или не хотел вставать, Андрей не понял, но на третий день его пребывания в общей комнате тот вскрыл себе вены, и его увезла «скорая».

Остальные ребята большую часть времени проводили на улице. Работали, разбирая аварийное здание, находящееся на территории диспансера. Считалось, что трудотерапия — лучшее лечение. Андрею принимать участие в этом было пока рано, первые десять-пятнадцать дней всех оставляли в покое, пока дурь не выйдет из организма полностью.

Кормили плохо — проваренной перловкой и черным хлебом. То ли просто от нехватки денег, то ли чтобы все эти кошмары навсегда отвратили их от желания связываться с наркотой.

Так Гадетский провел почти неделю. Пытался читать, но уже ко второй странице понимал, что слова пролетают перед глазами, не складываясь в предложения, а думает он об одном: доза, доза, доза. Кайф, разливающийся по телу от кончиков ногтей, горячей дребезжащей волной поднимающийся к паху, к солнечному сплетению, окутывающий голову. Дурманный полет, чувство невесомости. Он отбрасывал книгу, вскакивал и пускался блуждать по палате и территории диспансера. В отличие от карцерной зоны, палатный коридор не запирали, и из него можно было спокойно выйти на задний двор, где в плетеном кресле сидел старик-вахтер, одним глазом поглядывающий как бы чего не случилось.

По ночам парня мучила бессонница, но нельзя было даже встать. Оставалось только смотреть на продавленную сетку верхней койки и терпеть. Впрочем, так было со всеми.

Тогда начинались разговоры. Говорили громким свистящим шепотом. Только о шмали: кто, где, когда, с кем. Кто как начал, на чем торчал, сколько лет. Оказалось, история Андрея обычная, даже тривиальная. Еще рассказывали, у кого сколько друзей потравились или скрючились от передоза, и эти истории были страшными