Саалама, руси

Гадетский в этих обсуждениях не участвовал, но слушал, ощущая все крепнущее родство с этими людьми.

Талищев приходил несколько раз. Разговоры разговаривал. Заставлял подниматься с койки и подолгу гулять по территории, пока у парня не начинали подгибаться ноги. Казалось, депрессия охватила не только сознание, но и тело. Простейшее физическое усилие вызывало усталость и апатию. Хотелось только одного: лечь и смотреть в стену. А еще дозу. Дозу, дозу, дозу!

Но Талищев понимал его, и не то чтобы жалел, а скорее сочувствовал. Зная, что и когда сказать. В беседе парень постепенно оживал, начинал отвечать, спрашивать. Потом думать. С крестным было хорошо. Потому что, находясь среди опустившихся, измученных людей, часть из которых была уже дебилизирована дурью, Андрей начинал подозревать, что сходит с ума. Кроме того, крестному можно было без особого стыда рассказать обо всех ощущениях, которыми пугал собственный организм, перестраивающийся на жизнь без наркотика, а этих ощущений с каждым днем становилось все больше.

26

28 мая 2010 года. Пятница. Москва. Наркдиспансер. Пресня. 13:15.

— Сам пришел. — Увидев Талищева, отец Михаил с кряхтением опустил ведро, полное жидкой весенней грязи и, потирая поясницу, разогнулся. — Третий день уже стучит, — батюшка добродушно посмеялся. — Волевой мальчишка, молча терпит, — он одобрительно покачал головой и снова принялся за прополку. Ростков моркови на грядке еще не было, зато сорняков и битого кирпича пруд пруди.

Заведующий хмыкнул, улыбнулся и неторопливо направился к парню.

— Плотничаешь? — он подошел сзади и, усмехнувшись, сунул руки в карманы костюмных брюк.

— Молоток новый надо, — Андрей односложно ответил, не отрывая глаз от крыльца часовни. Две нижние ступеньки уже белели свежеструганными досками — на остальных были выломаны подгнившие.

Парень поднялся, обошел здание, вернулся, неся две свежие доски. Все молча.

Юрий Альбертович неторопливо поднял жестяное ведро, осмотрел и, отряхнув, поставил кверху дном. С опаской присел и подставил подбородок яркому, уже почти летнему, солнцу.

Во дворе стояла тишина, только птицы чирикали, да мерно стучал молоток. В дальнем краю на разборе склада возились пациенты, но оттуда шум не долетал. Отец Михаил, чавкая по грязи калошами, прошел мимо, относя в мусор наполненное ведро.

— Как себя чувствуешь? — Талищев уперся огромными ладонями в полные колени.

Андрей коротко буркнул:

— Нормально.

— Погулять не тянет?

— Не особенно, — парень хмуро зыркнул и снова отвернулся.

Талищев терпеливо усмехнулся, а потом неожиданно спросил:

— Скажи-ка мне, друг ситный, ты в институт с битой рожей приходил. За что тебя уделали?

— Ни за что, — Гадетский угрюмо примеривался вбивать следующий гвоздь.

— Ребенок, вот чего не терплю, так это вранья. Много долгов? — крестный ощутимо повысил голос, сурово глядя исподлобья.

— Хватает, — парень ниже опустил голову, на пробу тюкнул первый раз, намечая паз.

— Давай прощайся со всеми, — Талищев через плечо глянул, как работают на разборке лечащиеся. — К вечеру оденься, я тебе там привез — на койке оставил. И будь готов.

Внутри с тугим тянущим чувством что-то оборвалось. Желудок ухнул к ногам. Куда его?

Андрей машинально ударил по гвоздю, едва не попав молотком по пальцам. Во рту стало противно-кисло. Почему так рано?! Ребята живут тут по несколько месяцев. Куда ему возвращаться? В квартиру на проспекте? Или к Аминке? Эти комнаты, обои. Обувь в коридоре, наверное, до сих пор лежит. А там, в зале, ковер. Андрей вдруг с тупым ужасом понял — он не выдержит. Не выдержит и уколется в первый же день.

Горло так сдавило, что невозможно стало вздохнуть, не то, что заговорить. Он стоял, неудобно наклонившись, с занесенным молотком, сжимая пальцами черенок гвоздя. Но так и не ударил.

— У меня мать-пенсионерка в Мансурово. Деревня — километров сто пятьдесят от Москвы. Поживешь пока с ней.

Талищев с сожалением поднялся с нагретого ведра, у него было полно работы: лекции, документы. И ехать предстояло уже по темноте.

27

Волоколамское шоссе. Подмосковье. 19:55

Шестерка задыхалась, чихала и кряхтела.

— У вас кардан стучит, — Андрей равнодушно смотрел в окно. Он ездил по этому шоссе — гонял на мотоцикле. Отсюда они катались в лес с Дербишевым. Тогда сзади, обхватив его за пояс, сидела Аминка. И на Новый год ездили отсюда.

— Правда стучит? — Талищев обеспокоенно прислушался.

Парень усмехнулся, впрочем, не показывая этого крестному. Он отчетливо слышал и стук кардана, и лязг в подвеске. Еще в моторе подвывало, но это, скорее всего, не страшно. Хуже то, что движок тарахтит и не тянет.

За две недели его мир сузился до шершавых бетонных стен наркодиспансера. Там тюремная обстановка позволяла держать себя в руках. Теперь было как-то не по себе.

Юрий Альбертович это понимал и с разговорами не лез, давая собраться с мыслями. Уже темнело, мимо мелькали столбы, мотели, подмосковные городишки.

— А чего новую машину не купите? — Андрей искоса глянул на заведующего.