Сабля атамана

— Дед Игнатий с таким ружьем воевал, — ответил Кырля. — Когда я вырасту, тоже буду солдатом.

— Гляди, а там-то что? — Мичук показал за околицу.

Следом за колонной солдат в деревню верхами скакали урядники, стражники, на тонкой рессорной тележке ехали какие-то хмурые люди в хорошей городской одежде.

— Брысь с забора! — раздался голос сзади ребят.

Кырля обернулся и, увидев кузнеца, вспомнил про отцово поручение, о котором за дракой он совсем забыл.

— Дяденька Вавила… — начал Кырля, но кузнец махнул рукой.

— Был я у твоего отца. Беги домой, — сказал кузнец и, грузный и угрюмый, ушел в проулок.

Кырля побежал домой.

Но недолго усидел Кырля в избе.

— Куда? — крикнула мачеха.

Но отец махнул рукой:

— Пусть идет…

Никогда не видел Кырля отца таким понурым.

Когда Кырля снова очутился на улице, солдаты уже стояли у караулки. Барабан молчал. Солдаты хмуро курили и смущенно поглядывали на мужиков: не по своей, мол, воле пришли.

Начальства не видать: оно завтракает в доме у Еремея.

Мужики угрюмо смотрели издали на солдат. Вдруг Кырля увидел, что к солдатам подошел дед Игнатий и стал им что-то говорить по-русски.

— Севастополь… Герой-солдат… Россия… — слышал Кырля.

Солдаты молча слушали и только отводили глаза в сторону, будто слова деда Игнатия им в укор. Потом появился усатый фельдфебель; он заорал на деда Игнатия, и дед ушел в свою караулку.

Пока начальство завтракало, солдаты с урядниками пошли по избам.

Забегали мужики, запричитали бабы, в деревне поднялся шум, суматоха, как на пожаре.

Часть солдат выстроилась у караулки. Перед строем поставили скамейку. Только тут Кырля заметил, что солдаты пригнали с собой телегу, нагруженную свежесрубленными прутьями.

— Смотри, Кырля, твоего отца ведут, — толкнул Кырлю в бок Каври, сын кузнеца.

Молодцеватый полицейский подвел бледного Басу к высокому барину в синем мундире и сверкающих сапогах — исправнику, как объяснил Каври.

Два солдата схватили Басу и рывком уложили на скамейку. Исправник что-то сказал. Солдаты задрали рубаху на спине Басы, стали хлестать его розгами.

Гремел барабан. Какая-то баба заголосила и испуганно умолкла. Слезы горя и обиды слепили Кырлю.

У скамейки уже стояла целая очередь ожидающих порки мужиков.

Кырля не помнил, как прибежал домой. Но и дома не легче. Тощий урядник — богатый мариец из соседней деревни — выводил из хлева Буренку.

— Ой, чем детишек кормить буду? Чем кормить буду? — кричала мачеха, цепляясь за корову.

Урядник и десятский молча тянули упирающуюся и тоскливо мычащую корову.

— Чтоб подавиться вам нашим последним добром! Пусть поперек горла встанет вам эта корова! — кричала мачеха.

— Молчать! — прикрикнул урядник. — Розог захотела?!

Кырля бросился к Буренке. Урядник со злобой отшвырнул его в сторону:

— Ты еще куда, стервец!

…Три часа гремел барабан у караулки, три часа секли мужиков, три часа тащили из нищих изб жалкие мужицкие пожитки. Эти три часа запомнились Кырле на всю жизнь.

В обед две роты пехоты, четыре капитан-исправника, четыре становых пристава и семнадцать урядников во главе с вице-губернатором Ратьковым-Рожновым уехали в следующую деревню.

А вечером, когда пехотный батальон завершил свой карательный поход, вице-губернатор телеграфировал в Санкт-Петербург: «Волнения и беспорядки в Уржумском уезде прекращены. Крестьяне четырех волостей уплатили сто тысяч рублей недоимок и податей. Пехотный батальон возвращается в Казань».

Когда солдаты ушли из деревни, Кырля побежал к караулке узнать, что с отцом.

Но отца возле караулки не было. Перед крыльцом, склонив головы, стояли только три бабы и кузнец Вавила.

Кырля подошел к ним, взглянул, и в его глазах померк день: на рогожке лежал дед Игнатий. На неподвижном лице старика застыли мертвые, стеклянные глаза.

— Скончался старик, добрая душа… — тихо проговорил кузнец.

Деда Игнатия сочли зачинщиком бунта и засекли до смерти.

Кырля опустился перед ним на колени и зарыдал.

Где же, дед, теперь твои сказки? Где твои песни? Не услышит их больше Кырля.

Старика унесли в караулку, а Кырля возвратился домой, одинокий как никогда.

Дома за столом сидел староста Еремей. На полатях стонал отец.

— Ну вот, коровку вашу, значит, я купил и денежки уплатил, — говорил Еремей, — вроде, значит, уплатил за вас подать… Но я не злодей какой-нибудь и понимаю… Коровку вашу я, так и быть, вам отдам: пусть детишки пьют молоко…

— Спасибо, благодетель ты наш, — плакала от горя и от радости мачеха, не смея поверить, что Буренка опять вернется в стойло.

— Ну, а за мою заботу отработаете. Я вас не обижу, а вы меня: свои люди — сочтемся. Все мы — марийцы, один народ.

Еремей ушел. Тогда Баса поднял голову и с горечью простонал:

— Все мы, говорит, — марийцы, один народ!.. Так почему же мариец-урядник бьет меня, почему мариец-богач забирает в кабалу?..

А Кырля думал о дедушке Игнатии.

III

Кырле довелось еще раз встретиться со сказкой деда Игнатия.