Сага

— Вот именно, Рокамболь. Его похождения описаны в трех десятках романов под общим названием «Парижские драмы».

— Никогда не читал.

— Они бесподобны! Это так красочно и загадочно, что дух захватывает! Дочитав последнее приключение Рокамболя до конца, я совершенно забывал первое. Я мог бы всю жизнь перечитывать их по кругу. Но строгое следование правилам не было главным достоинством дражайшего Понсона, правдоподобие и психология мало его волновали. Рассердившись за что-то на своего издателя, он написал последний эпизод романа под воздействием гнева: запер своего героя в железную клетку и бросил в море, на двухсотметровую глубину. Взбешенный издатель призвал других авторов спасать положение, но все отказались.

Я бы повел себя не лучше. Чем больше меня принуждают воскресить Камиллу, тем больше мои извилины затягиваются узлом.

— К счастью, великий человек снизошел к его мольбам. Вы наверняка спросите, как же он из этого выпутался, верно?

Незачем, он и сам знает, как это жизненно необходимо парню в моем положении.

— Наипростейшим способом. Понсон начал следующий эпизод так: «Справившись с этим затруднением, Рокамболь всплыл на поверхность».

— Он осмелился?

— Еще как!

Просто совершенство! Какая свобода! Какой урок всем нам! А я-то думал, что наш сериал зашел туда, откуда нет возврата, достиг total borderline[9], как говорил Жером. Если наши прославленные предшественники позволили нам в это поверить, то наверняка для того лишь, чтобы указать путь. Гомер, Шехеразада, Понсон дю Террайль и все остальные совершили это путешествие задолго до нас. И заходили гораздо дальше.

— Вы и трое ваших собратьев были для нас эдакими современными Понсонами дю Террайлями. Неистовый бред, ликующее бегство — все вперед и вперед… Ваша «Сага» изрядно меня позабавила.

— Нам до такого уровня далеко.

— Во всяком случае, в память об этом дорогом мне человеке я был обязан вмешаться. То, что он сделал ради Рокамболя, я сделаю ради вас. А может, и ради «Саги».

* * *

Через две минуты я уже бегу как угорелый к площади Бастилии. Свободный, весь в поту, неспособный понять, что во всем случившемся было от Бога, от дьявола, от сна, от реальности, от безумия людского или моего собственного. На последнем издыхании припадаю к фонтану Уоллеса и плещу немного воды себе в лицо. Мне нужно спокойное место, чтобы передохнуть минутку. Всего минутку. Со стаканом водки. С целой бутылкой водки. Хочу напиться, поговорить со здравомыслящими людьми. Или совсем не говорить. Кто знает, где я буду сегодня спать?

На улице Рокетт мой взор привлекает мерцающая вывеска какого-то бара:

«МЕСТО»

Всего лишь час ночи.

— Вы еще не закрываетесь?

— Через четверть часа.

— Есть у вас водка с перцем?

— Нет.

— Тогда любую. Двойную порцию.

Место невероятно пустое. Тихое, уютное, но пустое. Взобравшись на табурет и вцепившись в стойку, одним духом выдуваю свой стакан и заказываю второй. Бармен пододвигает ко мне блюдечко с арахисом и ставит пластинку — джаз.

Мой сердечный ритм приходит в норму. Испускаю долгий блаженный вздох и на мгновение закрываю глаза.

Покой.

Воображаю, как провожу остаток своей жизни в этом баре, попивая водку под саксофон, один, если не считать бармена, призрачным силуэтом исчезающего в подсобке. Вот, может, в том и состоит секрет счастья — думать только о настоящем мгновении, словно это отрывок из фильма, ни конец, ни начало которого тебе неизвестны.

Входит какая-то женщина и садится на табурет в нескольких метрах от меня. Одета в слишком большие, размера на два, джинсы и в старую футболку с длинными рукавами и надписью «амнезия». Заказывает бурбон «Уайлд Теки» безо льда и стакан воды.

Я ее знаю.

Знаю эту девицу, будь она неладна.

Было слишком хорошо, чтобы продлиться дольше. Всего лишь отсрочка. Я в этом баре едва минуту пробыл.

Есть в ней какая-то гипнотическая сила, которая за отсутствием клиентов направлена на меня. Она и явилась-то как раз потому, что я здесь. Параноики взвешивают реальность на более чувствительных весах. Да, она здесь ради меня. Вижу только ее затылок на три четверти. Она упорно не поворачивается ко мне лицом.

Этот небрежный американский наряд, следы на шее, беглые, но невероятно пронзительные взгляды…

— Милдред?

Как бы мне хотелось, чтобы она не откликнулась. Ее табурет очень медленно поворачивается в мою сторону, и лицо попадает в луч света.

— Да?

Я хохочу.

Подхожу к ней и касаюсь рукой ее предплечья, желая удостовериться, что она точно из плоти и крови. Бармен обеспокоенно спрашивает издалека, не мешаю ли я ей. Она отрицательно мотает головой.

Невероятное лицо. Прорисовано плохо, но немедленно внушает уважение. Что-то древнее и священное таится в этих некрасивых чертах. Откуда только они ее откопали?