Самое ужасное путешествие

Я уже говорил во введении к этой книге, что в то время было известно миру об императорском пингвине, главным образом стараниями Уилсона. Именно потому, что императорский пингвин является, вероятно, самой примитивной птицей из существующих ныне на Земле, изучение его эмбриологии столь важно для науки. В эмбрионе сохраняются следы развития животного в прежние эпохи и в прежних его состояниях; в нем отражены все его прежние ипостаси. Эмбрион императорского пингвина может оказаться недостающим звеном в цепи развития от пресмыкающихся к происшедшим от них птицам.

К тому времени было найдено только одно гнездовье императорских пингвинов – на морском льду, в маленькой бухточке у края Барьера на мысе Крозир, огражденном километрами мощнейших ледяных гряд. В сентябре там обнаружили птенцов. Следовательно, вычислил Уилсон, период яйцекладки приходится на начало июля. И едва миновал день зимнего солнцестояния, знаменующий середину зимы, как мы отправились в экспедицию за птичьими яйцами, подобной которой никогда не было и не будет.

Потная одежда начала замерзать, и мы двинулись дальше. Нам видно лишь черное пятно слева: мыс Теркс-Хед. Вскоре оно исчезло, следовательно, мы миновали невидимый в темноте Ледниковый язык, сбегающий со скал. После этого мы расположились поесть.

Этот первый лагерь запомнился мне только потому, что тогда началось наше обучение работе по разбивке лагеря в условиях темноты. Если бы мы еще столкнулись со страшным морозом, который ожидал нас впереди…

Ветер заставлял спешить: скинули упряжь, все к саням, разложили подстилку, прижали ее мешками, расправили внутреннюю палатку, натянули ее на бамбуковые стойки – держи их, Черри! – сверху – наружную палатку, на ее борта – снега побольше, и быстренько внутрь с печкой, спичками и свечой…

Так мы всегда ставили палатку; мы привыкли так ее ставить за много дней и ночей, проведенных в санных походах по Барьеру весной, летом и осенью, когда солнце еще стояло высоко на небе или лишь начинало опускаться; при надобности сбрасывали рукавицы – не страшно, руки потом отогреются, времени хватит; в те дни мы гордились, что чай закипал у нас через двадцать минут после того, как мы скидывали упряжь; а на того, кто работал в рукавицах, посматривали косо, считая, что он копается.

Но сейчас так не получалось. «Придется работать помедленнее, – говорит Билл. И добавляет: – Ничего, привыкнем работать в темноте». В тот день, помнится, я еще пытался не снимать очки.

Переночевав на морском льду, мы поняли, что слишком уклонились в сторону Касла; на мыс Хат пришли только к вечеру следующего дня. Я говорю о дне и ночи, хотя они мало чем отличались друг от друга. (Позднее нам не стало хватать суток, и мы перестали обращать внимание на это деление времени, чисто условное в той ситуации.) Мы убедились, что готовить горячую пищу в таких условиях трудно, и отказались от обычных недельных дежурств. Договорились кашеварить по одному дню. Из съестных припасов у нас были только галеты, пеммикан и сливочное масло. Пили чай, иногда для разнообразия кипяток.

После мыса Хат мы сравнительно легко волочили тяжело нагруженные трехметровые сани, еще не зная, что этот первый более или менее сносный участок будет единственным на нашем пути. Для впряженного в сани путешественника сносный участок тот, где лучше скольжение. Обогнули мыс Армитедж, взяли курс на восток. Мы знали, что впереди край Барьера, что в том месте, где он встречается с морским льдом, отвесный обрыв. Поэтому нам придется искать снежные надувы поблизости.[90] Мы прямо на них и вышли – и тут же попали под струю очень сильного ветра, как всегда, дующего с холодного Барьера на более теплый морской лед. Температура воздуха – 44 °C, а я по глупости снимаю рукавицы, чтобы на веревках подтянуть сани вверх. Пальцы, мои пальцы!.. Окончательно они отошли только в палатке, за ужином, и через несколько часов на каждом появилось по два-три волдыря величиною в дюйм. Они мучительно болели в продолжение многих дней.

Ночевали примерно в полумиле от края Барьера. Температура – 49 °C. Спали скверно, утром (29 июня), продрогшие насквозь, с радостью вылезли из спальников. Впечатление такое – позднее оно подтвердится, – что хорошо только за завтраком, когда впереди, если повезет, еще целых 17 часов до того, как снова придется влезать в спальник.

Понять, какой кошмар – этот путь с мыса Эванс на мыс Крозир, сможет лишь тот, кто повторит наш маршрут; но вряд ли найдется такой глупец. Наши муки не поддаются описанию. Последующие недели были по сравнению с этими 19 днями блаженством. Условия не стали лучше, напротив, они ухудшились, но нам было все равно. Я, например, так настрадался, что смерть – не слишком мучительная, конечно, – уже не страшила. Часто говорят о смерти как о подвиге… Это заблуждение – умереть легче всего; доза морфия, прыжок в приветливую трещину – и вот он, блаженный сон. Труднее продолжать жить…