Самое ужасное путешествие

Главным злом была темнота. Я не думаю, что при дневном свете температура – 57 °C мешала бы нам, вернее, мешала бы, конечно, но меньше. Мы бы видели, в каком направлении идти, куда ставить ногу, где находятся постромки от саней, котелок, примус, провиант; мы бы видели свои следы, глубоко вдавленные в рыхлый снег, и могли бы по ним вернуться за оставленным грузом, видели бы завязки от мешков с провиантом; могли бы прочесть показания компаса, не перебирая три-четыре коробки в поисках сухой спички; могли бы взглянуть на часы – не настала ли долгожданная пора вылезать из спального мешка, – а не шарили бы в поисках их по снегу; и нам не пришлось бы тратить по пять минут на открывание входа в палатку и по пять часов каждое утро на подготовку к выходу…

Да, с того момента, как Билл кричал «Подъем!», и до того, как мы впрягались в сани, в те дни проходило не меньше четырех часов. Двое запрягали третьего, иначе ничего не получалось, так смерзался брезент. И наша одежда тоже. Даже вдвоем не всегда удавалось придать ей нужную форму.

Тому виной – пот и дыхание. Никогда бы не подумал, что через кожные поры выделяется столько отходов жизнедеятельности человеческого организма. Даже в самые холодные дни, когда, случалось, мы ставили лагерь, не прошагав и четырех часов, – надо было срочно спасать окоченевшие ноги, – мы все равно обливались потом. Он не успевал впитываться в шерстяную одежду – тогда бы кожа обсыхала – и замерзал на ней коркой, постепенно нараставшей. Едва выделившись из тела, пот превращался в лед. Переобуваясь, мы всякий раз вытряхивали из штанов массу снега и льда. С курток и рубашек наверняка высыпалось бы не меньше, но до такой степени, мы, конечно, не обнажались. Зато в спальных мешках, если за ночь удавалось согреться, тепло тела растапливало лед. Часть влаги оставалась на одежде, часть впитывалась в мех спального мешка. Вскоре и то и другое замерзало до твердости брони.

А дыхание? Днем по его милости нижняя часть лица покрывалась инеем, вязаный шлем намертво прирастал к голове. Нечего было и пытаться его снять. Только при горящем примусе можно было при желании сорвать с головы свое оледеневшее дыхание. Самое худшее, однако, ожидало в спальном мешке. Оставить в нем отверстие и дышать через него нельзя – слишком холодно. Всю ночь напролет дышишь внутри спальника, дыхание все учащается, ведь кислорода все меньше: чиркни спичкой – она ни за что не загорится!

Конечно, мы не сразу промерзли до мозга костей; понадобилось несколько дней, чтобы мороз одолел нас. Что он нам уготовил, я понял однажды утром, в полной боевой готовности вылезши из палатки. Мы уже позавтракали, в относительном тепле палатки влезли в обувь, изготовились к старту… Выйдя наружу, я поднял голову, желая осмотреться, и… не смог ее опустить. Пока я стоял – секунд пятнадцать, не больше, – моя одежда окаменела на морозе. Четыре часа я с вытянутой шеей волочил сани; с тех пор, выскочив наружу, мы спешили принять рабочую позу, прежде чем одежда успеет замерзнуть.

Тогда-то мы поняли, что темпы прежних санных походов для нас не приемлемы: следует все делать медленно, стараться не снимать меховые рукавицы, надеваемые поверх шерстяных варежек, останавливаться, как бы мы ни были заняты, при первых признаках обморожения и стараться восстановить циркуляцию крови. Лагерь мы ставили теперь вдвоем, третий – в очередь – тем временем топал ногами, бил себя по бокам, растирал лицо. Но кровообращение в ногах таким образом не восстановишь, единственное для этого средство – поставить лагерь и, еще не разуваясь, глотнуть кипятку. На ходу ноги, конечно, теряли чувствительность, колоды да и только, но как узнать, обморожены ли они? Тут на помощь приходили медицинские познания Уилсона. Он не раз выслушивал, что происходит у нас с ногами, и решал, идти ли еще час вперед или стать лагерем. Ошибись он – и нам конец! Травма у одного грозила бы всем опасностью, даже гибелью.

Двадцать девятого июня температура весь день держалась – 46 °C, иногда задувал ветерок, покусывавший лица и руки. Сани тяжелые, поверхность плохая – двигались мы медленно и трудно. На привале выяснилось, что Уилсон отморозил пятку и подошву одной ноги, а я – большие пальцы на обеих ногах.

Ночью было очень холодно, температура упала до – 54 °C. Во время завтрака 30 июня термометр показывал – 48 °C. Пуховые вкладыши из спальников мы вытащили – так они лучше просыхают. Мой меховой спальник слишком велик для меня, оттаивать его труднее, чем остальные, но зато он менее ломкий, чем у Билла.