Самое ужасное путешествие

Но пока что трещины нам не страшны: мы еще не достигли того протяженного участка, где Барьер, движущийся под тяжестью многих сотен километров лежащего за ним льда, наталкивается на склоны Террора, также могучей горы высотою 3 тысячи км. Мы брели по лодыжку в рыхлом снегу, покрывающем этот безветренный район. Снег казался бездонным и был не теплее воздуха, так что чем дольше мы шли, тем холоднее становилось ногам, да и всему телу. Обычно в санном походе спустя четверть часа после старта начинаешь согреваться – здесь как раз наоборот. Я и сейчас часто непроизвольно постукиваю носком правой ноги о пятку левой: эту привычку я вывез из зимнего похода, так мы согревались на всех остановках. Впрочем, нет. Не на всех. Был один случай, когда мы просто улеглись на спину и уставились в небо, на котором сверкало восхитительнейшее из всех виденных нами сияний. Так, во всяком случае, утверждали мои спутники, я же по близорукости ничего не видел, а очки надеть не мог на таком морозе. Мы шли на восток; полярные сияния разворачивались перед нами во всем своем блеске впервые – предыдущим экспедициям, зимовавшим в заливе Мак-Мёрдо, это прекрасное зрелище отчасти заслонял вулкан Эребус. И вот мы лежим на спине, а небо почти целиком закрыто дрожащими сдвигающимися завесами, лимонно-желтыми, зелеными, оранжевыми, которые с быстротой вихря проносятся над нами.

Ночью минимальная температура – 54 °C, 3 июля она колеблется между – 47° и – 50 °C. Мы продвинулись всего лишь на 4 километра, и я про себя решил, что у нас нет ни малейших шансов дойти до пингвинов. Билл в эти ночи несомненно чувствовал себя очень плохо, но это мои собственные умозаключения, сам он никогда не жаловался. Мы знали, что по ночам спим, ведь каждый слышал храп соседей, и всех посещали приятные сновидения и жуткие кошмары. Но мы не чувствовали себя выспавшимися, стоило на ходу чуть задержаться – и глаза сами собой закрывались.

Наши спальные мешки – одно горе; чтобы растопить в них ночью ложе для сна, нужно потратить уйму времени. Билл кладет свой мешок посередине, Боуэрс – справа от него, я – слева. Билл неизменно настаивает на том, чтобы я первым влез в мешок, раньше него. Это большая жертва с его стороны – после горячего ужина мы быстро остываем. Затем следуют семь часов дрожания от холода, а утром, выдираясь из мешка, каждый первым делом затыкает разным тряпьем его входное отверстие – чтобы оно не успело на морозе сжаться. Получается нечто вроде пробки, после ее удаления остается дыра, в которую вечером приходится влезать.

Не так-то просто влезть в нее – приходится складываться самым странным образом, завязываться какими-то узлами, от чего потом возникают судороги. Выжидаешь, массируешь болезненное место, но стоит пошевелиться – и судорога тут как тут. Донимают нас и желудочные спазмы, особенно Боуэрса. После ужина мы не сразу тушим примус – только огонь нас и спасает, – и часто нужно спешно выхватывать его из рук товарища, корчащегося от очередного спазма. Ужасно было наблюдать приступы болей у Боуэрса – ему несомненно приходилось хуже, чем мне и Биллу. Я же страдал изжогами, особенно ночью, в мешке; возможно, потому, что мы злоупотребляли жирами. По глупости я долго это скрывал. А когда поделился с Биллом, он быстро помог мне лекарствами.

Так называемым утром свечу всегда зажигает Бёрди – это акт подлинного героизма. Спички влажные, что видно невооруженным глазом. Сырость выступает на них и в относительном тепле палатки, после мороза снаружи, и в наших карманах. Пока спичка загорится, перепробуешь четыре-пять коробок. А температура на их металлической поверхности – под – 56 °C. От малейшего прикосновения к металлу на голой руке остается след. Правда, если не снимать варежки, то ничего не ощущаешь, тем более что кончики пальцев сильно загрубели. Зажигать утром свет было чертовски холодно, но особенно неприятно еще и потому, что прежде всего следовало удостовериться, наступила ли для этого пора. Билл настаивал на том, что мы должны проводить в мешках не меньше семи часов в сутки.

В условиях цивилизации о человеке судят по его словам, ведь у него есть много способов скрыть свою истинную сущность от окружающих, впрочем, им и некогда особенно в нее вникать. На Юге все иначе. Мои спутники совершили зимний поход и выжили; позднее они совершили поход к Полюсу и погибли. Это были не люди, а золото, чистое, сверкающее, без каких-либо примесей. Словами не выразить, какие это были прекрасные товарищи.

И тогда, и после, в суровые беспросветные дни, из числа худших, выпадавших когда-либо на долю людей, с их уст ни разу не сорвалось ни одного раздраженного или сердитого слова. Позднее, когда мы были уверены, насколько вообще может быть уверен человек, что умрем, они сохраняли обычную веселость; и, насколько я могу судить, их песни и шутки не были вымученными. И они никогда не суетились, только старались действовать побыстрее, насколько это позволяли крайние ситуации, в которых мы находились. Как ужасно, что такие люди гибнут в первую очередь, а менее достойные продолжают жить!