Счастливой тебе охоты (СИ)

Джон горький, как мокрый табак. Джон лакомый, как южный марципан. Когда Рамси был ребенком, мать иногда брала его в город и никогда не отказывала сыну в сладостях. Шоколадные плитки в хрусткой бумаге, карамельные яблоки, ирис в масляных картонках, орехи и ягоды, облитые шоколадом, круглое ароматное печенье, остававшееся крошками на футболке, и сливочные конфеты, пачкавшие толстые розовые пальцы, – Рамси любил все из этого, но больше другого – марципан. Марципановые конфеты продавались в цветных металлических коробочках и стоили достаточно дорого, чтобы мать Рамси не могла себе их позволить. Рамси знал об этом и каждый раз останавливался перед витриной, оставляя на ней сальные следы от пальцев и носа. Рамси всегда доставалось то, чего он хотел. “А, хер с ним, позвоню твоему папочке, пусть пришлет еще денег, – зло говорила мать Рамси, копаясь в своем старушечьем кошельке, – пусть поужмется, пусть что хочет делает, а у моего сына всегда будет все самое лучшее”. Она говорила так и покупала сыну те марципановые конфеты, и обычные, и с фундуком, и с вишней, и с чем его душе было угодно. И Рамси ел их, испытывая простое детское возбуждение от сладостей, Рамси ел их все, ни оставляя ни крошки, ни липкого пятна. Рамси хочет сожрать Джона не меньше, чем коробку марципановых конфет.

Потому что он получает все, что хочет: мать, отца, деньги, конфеты, Хеке, образование, Домерика, дом, Джейн, еще Джейн, Мод, собаку, Хелисенту, еще собаку, Теона, Киру, любовь, Сару, Иву, Джес, маленькую Арью, удар ножом под сердце. И Джона.

Поцелуи один горше другого на вкус, у Джона напряжена грудная клетка, и он словно задыхается. Но Рамси не настаивает на спешке и спускается вниз, легонько кусает его в шею, придерживая мозолистыми пальцами сползающую балаклаву, давая расслабиться и выровнять дыхание. Он увлекается, вылизывая шершавую от грязи, потную кожу за ухом, где черные волосы слегка подвиваются от влажности. Царапает зубами и проводит мясистым языком от мочки до верха и обратно. Рот наполняется потной пылью, а член Джона слабо привстает, Рамси чувствует это через две пары толстых штанов. Он хмыкает и лижет там же еще, запускает язык в ухо, задевает острыми зубами раковину, со звонким чавканьем слюняво облизывает все внутри, и Джон вздрагивает, а его член напрягается сильнее.

– Чувствительное место, Джон Сноу, – оглушающим в напряженной тишине шепотом констатирует Рамси, улыбаясь потрескавшимися краями толстых губ.

– Заткнись, – осаждает его Джон. У него вздрагивает голос, но он не злится на самом деле. Только неуютно передергивает плечами. Его руки все еще у Рамси в волосах, за шеей, и пальцы сами собой сжимаются крепче, когда тот проезжается своим членом по его, шумно и влажно выдыхая в ухо.

Нужно что-то покрепче, чем поцелуи, а? Не проблема.

Джон только успокаивает неизвестно почему вспыхнувшее раздражение, когда чувствует толстые пальцы Рамси на своем поясе. Тот легко, привычкой вслепую расстегивающего ошейники собачника, расщелкивает ремень Джона и кнопки его утепленных брюк. Целует слюняво около рта и находит член через теплые флисовые кальсоны, сразу жадно забирая в ладонь. Рамси жаден во всем, что делает, в каждом движении пахнущего залежавшимся мясом языка по щеке и каждом – руки вдоль твердого члена, через мягкий флис гоняя шкурку и подминая яйца. Джон невольно, нежеланно краснеет, чувствуя, что открываемая головка уже липнет к ткани, и как это все тесно, уязвимо, бесстыдно и крепче, жарче тормундового медового самогона. Как можно было бы кончить Рамси в руку просто оттого, что никто, кроме него, не хочет трогать Джона. Даже сам Джон.

Может быть, мастурбируй Джон чаще, не было ни того неловкого инцидента в лесу, ничего сейчас. Но Джону с трудом давалась мастурбация в последние месяцы. Он пробовал, но все внутри отзывалось болью и неприязнью, член быстро падал, и он предпочитал душ, отжимания и насильственное прекращение любой рефлексии. Как и тогда, когда кто-то еще вмешивался в его существование – чувствование – снаружи.

Вель поцеловала его в щеку однажды, своим презрительным полным ртом, и посмотрела требовательно, нагло, игриво. Джон ответил ей грубо, но она сделала вид, что не услышала его.

Мелисандра шутила с ним, в той ее манере, где не поймешь, то ли шутит, то ли что. Она рассказывала двоякие притчи своей религии, о бравых мужчинах, умных женщинах и тенях, а Джон думал о ее багряных глазах, тех, что первыми увидел, когда очнулся на больничной койке. Он тогда глотал воздух сухо слипшимся горлом, а она сидела рядом с ним, бессонная, с углубившимися морщинами, потемневшими веками и растрепавшимся пучком, в несвежем белом халате, и держала его за руку.