Счастливой тебе охоты (СИ)

Потом уже он узнал, как умирала Ширен и как всегда холодная и высокомерная Селиса Флорент рвалась в отделение реанимации через непреклонного Эдда и рыдала у него в ногах, а на следующий день без шума и сцен повесилась у себя в комнате, узнал, что любовник Мелисандры – и муж новопреставленной – тоже погиб где-то среди зараженных. Джон никак не мог, не успевал осознать это все и все остальное, и хотя не сочувствовал Мелисандре, не понимая, тоскует ли она сама и жалеет ли о чем-то, по-своему старался быть к ней ближе. Он не знал так же, простил ли ее за все эти вещи, злился ли на нее вообще и должен ли был, но тогда, уже много после того, как он снял бинты, а пепел его убийц замело снегом, она сидела на краю его стола, в шерстяном платье цвета бордо, таком, что запахивается на груди, и теплых чулках, сидела так, что были видны ее сухие колени, и улыбалась, что бывало так редко.

Джон почти не нервически посмеялся над чем-то, что она сказала, и они замолчали. Мелисандра смотрела на него без выражения, а он все крутил какую-то ручку, сам этого не замечая. А потом она как-то ловко, одним плавным движением перекинула ноги через стол, оказавшись по его сторону. Джон почувствовал запах ее тела после мытья: южная хвоя, горячий мускус и что-то такое пряное, как любим-трава. Джон не знал, что делать, как реагировать, и упер ручку в лежавшую перед ним тетрадь, оставляя поверх собственных записей, поверх чего-то важного некрасивое черное пятно.

Она потянула завязки на поясе, и мягкая шерстяная ткань разошлась, открывая грудь. Полную, белоснежную, с темно-розовыми сосками, такими темными, будто из них вот-вот засочится кровь. Джон подумал об этом, о капле, багряной, как глаза Мелисандры, которая выступит, если сжать сосок между пальцев. Он вдруг захотел податься вперед и обхватить его губами, слизнуть эту кровь, выпить ее, придерживая руками обе полные груди. Он подумал, что Мелисандра больше не улыбалась бы, когда села бы на его бедра. Ее юбка бы задралась, обнажая кофейного цвета подвязки чулок, впившиеся в белую-белую кожу. Она наверняка не надела никакого белья, вспышкой подумал Джон. И она оседлает его так запросто, почти голая, выправит его мешковатую рубашку и расстегнет ремень. Поцелует его рывком, пока он будет сжимать ее тяжелые, упругие груди, расстегнет брюки одной рукой, выправит уже напрягшийся член и приподнимется только для того, чтобы опуститься на него, тесно и влажно охватив тугими, гладкими мышцами. Так, как она – и он – хочет. И она поцелует его еще, еще и еще, пачкая помадой губы и щеки, резкими движениями объезжая его, так, чтобы с треском скрипел старый стул, чтобы спавшая туфля на ее ноге качалась в такт и ее лоснящиеся волосы на лобке терлись о его. Красит ли она их тоже? И важно ли это, если он отведет голову назад и оближет большой палец, глядя ей в ее скупые на чувства, безучастные, похотливые красные глаза? Он возьмет ее за поясницу крепче и опустит вторую руку между ними, находя липким пальцем ее набухший от крови клитор, потирая его, кусая ее грудь. Белый пар из ее рта обожжет его взмокшие волосы. Она захочет, чтобы он кончил в нее.

Сквозь ужасный шум в ушах Джон понял, о чем именно думал, и его лицо залила краска. Джон понял, что это было бы тем, чего он хотел бы. От того, как он заберет ее сосок в рот, до того, как они будут жадно, сухо и молча курить, она – в распахнутом платье, с его спермой на юбке, лежа на столе, он – расстегнутый, распотевшийся, откинувшись в кресле.

Когда она взяла его за руку, ему стало больно. Он уже был возбужден, и тягучая, глухая боль разлилась от паха до живота, скрутив что-то внутри. Боль ползучим и цепким спазмом разошлась по груди. Боль застряла в горле горькой, липкой отрыжкой.

– Я не… – с трудом выдавил Джон из себя, опуская глаза. – Нет. Уходи.

Он так и не смотрел, как Мелисандра молча запахнулась и ушла. Он не испытывал больше ни возбуждения, ни желания хоть к чему-нибудь, никакой потребности. Только расстегнул душившую пуговицу ворота и принялся ровной рукой переписывать свой же текст с испачканного листа.

Может быть, у них и могло бы что-нибудь выйти. Если бы Мелисандра не стала сторониться его, если бы попыталась понять то, что перекорежило уродливым осенним буреломом его нутро, если бы взяла его руку еще раз, если бы… Но Мелисандра осталась ждать его в институте, как и Призрак, как Эдд, как Тормунд и Вель. А здесь, в темноте, все еще – только Рамси. Рамси, уже залезший рукой под пояс кальсон и теперь кожа к коже липко натирающий пальцами под крайней плотью, Рамси, придерживающий второй рукой за плечо, Рамси, целующий потные завитки волос на шее и не смотрящий Джону в глаза. Рамси делает то, что хочет, и Джон запоздало понимает, что не знает, хочет ли этого тоже на самом деле. Касание теплых толстых пальцев обжигает какой-то совершенно невыносимой болью, вес Рамси – и что-то еще – давит на грудь, горло как будто опухает, и в нем не хватает места даже для вдоха.