Счастливый человек. История сельского доктора

Идеал универсального человека имеет долгую историю. То был идеал греческой демократии – хотя она и зависела от рабства. Его возродили и стали придерживаться в эпоху Ренессанса. Этот идеал являлся одним из принципов Просвещения XVIII века, и после Французской революции его поддерживали по крайней мере как образ Гёте, Маркс и Гегель. Враг универсального человека – это разделение труда. К середине XIX века разделение труда в капиталистическом обществе не только уничтожило возможность существования человека со множеством ролей: оно лишило его даже одной роли и сделало частью механического процесса. Неудивительно, что Конрад считал, будто «истинное место Бога начинается в любой точке за тысячу миль от ближайшей земли»: там человек может полностью проявить себя. И всё же идеал универсального человека сохраняется. Возможно, он таится в обещании, заложенном в автоматизации и ее даре – долгом отдыхе.

Таким образом, желание Сассолла быть универсальным не может восприниматься как личная форма мании величия. У него сохраняется тяга к впечатлениям, которую поддерживает воображение. Именно невозможность удовлетворить тягу к новому опыту убивает воображение большинства людей в нашем обществе старше тридцати.

Сассолл – счастливое исключение, поэтому он кажется внутренне – не внешне – намного моложе. В нем есть что-то от студента. Например, ему нравится одеваться в «униформу» для разных занятий и носить ее со всей непринужденностью третьекурсника: свитер и вязаную шапочку с помпоном для работы на земле зимой; кепи охотника на оленей и кожаные гамаши на шнуровке для охоты с собакой; зонтик и фетровую шляпу для похорон. Когда ему приходится выступать на публичном собрании и читать заметки, он намеренно смотрит поверх очков, как школьный учитель. Если встретить его на нейтральной территории и если он не заговорит, можно предположить, что он актер.

И он мог бы им быть. В каком-то смысле он сыграл множество ролей. Желание распространить себя на множество «я» может изначально проистекать из склонности к эксгибиционизму. Но у Сассолла как у врача мотив совершенно другой. Он не выступает перед аудиторией. Только он сам может судить о своем «представлении». А мотивом является знание почти в фаустовском смысле.

Страсть к знаниям описана Браунингом в поэме о Парацельсе, история жизни которого стала одним из источников легенды о Фаусте.

Я не могу питаться красотой только
Ради красоты и пить бальзам
Из прекрасных предметов ради их прелести;
Моя природа не может потерять свой первый отпечаток;
Я всё же должен собирать, хранить
И расставлять все истины
С одною скрытой целью: я должен знать!
Хотел бы Бог возвесть меня на свой трон, поверил бы,
Что только должен я прислушиваться к его слову
Для достижения своей собственной цели!

Сассолл, в отличие от Парацельса, не является ни теософом, ни магом; он больше верит в науку, чем в искусство медицины.

«Когда люди говорят, что врачи – художники, это почти всегда связано с недостатками общества. В более справедливом обществе врач был бы в большей степени ученым».

Или:

«Основная трагедия человечества заключается в незнании. Отсутствии точного знания, кто мы и почему мы есть. Но это не повод обращаться к религии. Религия не дает ответа на эти вопросы».

Однако это различие в акцентах носит исторический характер. Во времена Парацельса болезнь считалась бичом Божьим, но ее воспринимали как предупреждение, потому что она конечна, тогда как ад вечен. Страдание являлось условием земной жизни: единственным облегчением была жизнь грядущая. В средневековом искусстве существует разительный контраст между тем, как изображались животные и люди. Животные вольны быть собой, иногда ужасающими, иногда прекрасными. Человеческие существа сдержанны и встревоженны. Животные празднуют настоящее. Люди же ждут суда, который определит природу их бессмертия. Временами кажется, что художники завидовали смертности животных: с этой смертностью приходила свобода от закрытой системы, которая сводила жизнь здесь и сейчас к метафоре. Медицина в том виде, в котором она тогда существовала, также была метафорической. Когда начали вскрывать трупы и обнаружилась ложность медицинской концепции Галена, доказательства были отвергнуты как случайные. Такова была сила метафор системы и невозможность, неуместность любой медицинской науки. Медицина являлась ветвью теологии. Неудивительно, что Парацельс, который вышел из системы, а затем бросил ей вызов во имя независимого наблюдения, иногда сам прибегал ко всяким мумбо-юмбо! Отчасти для того, чтобы придать себе уверенности, отчасти для защиты.