Семь жизней. Рукопись неизданного романа

Она упала на пол и больно ударилась головой. Так больно, что сил подняться не было. Да и желание лезть в драку с чуркой пропало напрочь. К тому же снова пролилась кровь. Остриё ножа каким-то замысловатым, случайным образом попало Пашке в лицо и порезало кожу на щеке. Наташа не переносила вида крови и, зажмурившись, упёрлась головой в пол. Она как бы сдалась внутренне, но теперь, в таком униженном положении, возникла новая надежда – на то, что страдание, женская слабость, вызовут у чурки сочувствие, что он просто пожалеет, прекратит избиения из-за отсутствия какой-либо мало-мальски серьёзной опасности, а может, даже сам себя упрекнёт за излишнюю грубость к беспомощной хрупкой девушке.

Наташа намеренно не захотела подниматься с пола, чтобы как можно более ярко обозначить свою беспомощность. Было очень больно, и как-то сам собой вырвался тихий стон, но Наташа его специально утрировала и повысила, чтобы как можно более отчётливо заявить о своей хрупкости.

Но беспомощность и хрупкость – это всего лишь беспомощность и хрупкость. Женские беспомощность и хрупкость иного характера. Вообще всё женское иного характера. Оно прямо-таки кричит о себе: «Я – женское! Я иного характера!», и выпячивает свою женскость. Так и Наташа помимо беспомощности и хрупкости выставила пред несветлые очи чурки ещё и «девушку». Куртка у неё задралась, и она нарочно замедлила с её одёргиванием. Более того, уперевшись головой в пол, ей пришлось принять очень недвусмысленное положение, и она долго в нём пребывала, в полной мере демонстрируя женственность.

– А, бля! – вскричал Пашка.

А чурка схватил Наташу за руку.

– Раздэувайся!.. – приказал он, заставив её подняться.

Это прозвучало как приговор. Ничего не сработало. Конечно, всё предпринятое Наташей управлялось или бессознательно, или из необозримой глубины сознания, она не задумывалась конкретно и целенаправленно, просто действовала так, как привыкла, по отшлифованной годами схеме, по протоптанной привычной дорожке, так, как подсказывало сердце, по правилам, которым была научена и которые считала неизменными везде и во всем.

Но от этого гораздо сильнее воспринялось то, что ничего не сработало. Привычные правила не действовали. Наташа растерянно посмотрела на Пашку. Тот стоял с опущенной головой, закрыв рукой рану на щеке, и молчал. Кровь протекала между пальцев и капала на пол.

Наташа с ужасом осознала, что никто и ничто не сможет ей помочь. Сердце жалобно заныло, а тело сковала противная мелкая дрожь. Только теперь беспомощность стала настоящей беспомощностью. Такой, какая она есть. Хрупкость стала настоящей хрупкостью. Такой, какая она есть. Они стали по-настоящему женскими. А женщина стала по-настоящему беспомощной и хрупкой. Такой, какая она есть. Наташа в искреннем отчаянии заплакала:

– Не надо… Пожалуйста, не надо…

– Я нэ щючу, Натаща! – пригрозил бессердечный чурка. – Раздэувайся или зарэжю!..

Никогда более – ни до, ни после – Наташа так не хотела быть женщиной. Какой там женщиной! С женщинами так не поступают. Бабой! Никогда более Наташа так не хотела жить в этом мире бабой. И, возможно, если бы ей предложили выбор – безболезненно умереть или с болью жить – она предпочла бы смерть. А так просто пребывала в состоянии нежелания быть здесь, жить здесь, видеть всё это, чувствовать всё это. Слова чурки потонули в этом паралитическом состоянии. Наташа не двигалась, просто стояла и плакала.

Дальнейшее происходило всё равно что под наркозом: бесчувственно, безлико, беспамятно. Чурка сам стащил с Наташи одежду. Он долго мучился с молнией на джинсах – она постоянно заедала. Справившись, рванул вниз новые дорогие трусы. Кружева затрещали. Всё было, как во сне: и сознание обнаженности, и скользкие чуркины руки, и их грубые, торопливые движения, и недвусмысленный толчок к столу, и ощущение внутри себя горячей и твёрдой мужской плоти. Чурка вошёл сзади так быстро, что Наташа успела только вздрогнуть. Пожалуй, это единственное, что она запомнила полноценно. Бесчувственный паралитический туман начал рассеиваться, и реальность с нетерпимой резкостью впилась в глаза. С трудом разрезая ресницами вязкие обильные слёзы, Наташа глаза закрыла.

Но не помогло. Из глаз резкость немедленно переместилась туда, где двигался чурка, в «то» место, сухое и ему невзаимное. И в уши. Наташа слышала шлепки голых тел друг о друга, понимая, что одно из них – её. Но больше всего выводил из себя чуркин голос. Он со сладострастным хрипением бормотал что-то на своём языке.

И тогда туман окончательно рассеялся. Тело снова стало всё чувствовать как оно есть, а разум всё естественно осознавать и запоминать. «Это всего лишь трах, – сообщил кто-то из них. – Это скоро закончится». Возможно, говорил разум, потому что сердце всё равно не находило себе покоя. По-прежнему было больно. Причём уже непонятно где. Казалось, что везде. Но, вероятнее всего, говорило тело, так как первоначальная острота прошла, и понемногу стало терпеться.