Семь жизней. Рукопись неизданного романа

Но те и на этот раз снова никак не отреагировали, лишь наблюдали с неким неудовлетворением. Петрович глянул на стол: «Что же им не нравится?» – и тут же спохватился: «А-а! Стаканы-то я не достал!». Выложив пригодившиеся волковские пластиковые стаканчики, на всякий случай, чтобы вдруг пацаны не забрезговали, добавил:

– Чистые.

Наконец, один из них, тот, что худощавый, подал голос.

– Мы не будем водку, у нас пиво есть.

Петрович посмеялся в душе: «Всё-таки забрезговали. Хорошо, нам больше достанется» и, вежливо для них улыбнувшись, не стал настаивать:

– Ну и ладно, пейте пиво, а я буду водочку. Возьмите стаканчики. Чё вы из горла-то?

Волосатый взял три стаканчика и отдал худощавому. Худощавый разлил пиво. Доглядев за ними, Петрович торопливо, предвкушающее – аж до дрожи в руках – налил себе водки и, вымолвив коротко и бесчувственно «за знакомство!», молниеносно выпил.

И вот – когда «синий туман» качнулся в голове с новыми силой и густотой, когда серое и унылое перестало быть острым, притворившись безвкусным и потому непротивным – можно было и поговорить о чём-нибудь. О чём же? Да неважно. Не сидеть же молча. Так нельзя, это не по-человечески как-то. Хотя делают так некоторые – выпьют и спать. Пропащие люди – только вино зря переводят. А нормальный человек, выпив, общается. Поразмыслив где-то так, Петрович начал:

– Меня звать Владимир Петрович, – но в мыслях себе возразил: «Это как-то чересчур. Когда ты Владимиром-то Петровичем был? Ты просто Петрович», – Можно Петрович, – поправился он и, опять себя раскритиковав: «Какие-то Петровичи. Это тебя так мужики называют, а тут молодёжь городская. С ними надо по-ихнему», – подытожил: – Или просто Вова.

– Уж лучше Петрович, – сказал худощавый и мелкими глотками опустошил свой стаканчик.

Волосатый и тот, что с бородкой, ничего не сказали, но тоже выпили. Вообще, видно, не желали разговаривать. Нелюдимые какие-то. Недовольно носы воротили. Он и худощавый, хоть и отвечал, но делал это то ли с пренебрежением, то ли с раздражением. Петрович не сдавался и, закусывая ветчиной, легонько подтрунил:

– Что-то вы совсем хмурые стали? Холодно голышом сидеть?

– Не жарко, – откликнулся всё тот же худощавый, сморщившись.

– Видимо, рано мы весну почуяли! Вон как завывает! – продолжал наседать Петрович. – Давайте я вам в пиво водочки чуть-чуть подолью? Всё посогреетесь немного, а?

Но, видимо, маленько палку перегнул, так как худощавый с неожиданной резкостью рассердился и кинулся к своей одежде:

– Да не будем мы твою водку!

Та, конечно, не высохла, и он, обиженный, пробормотал:

– Я вообще больше пить не буду.

– А я буду, наливай, отец, свою водку!.. – вдруг влез волосатый.

Пододвинув стаканчик, стал и того, что с бородкой, уговаривать:

– Ты будешь ёрш? Давай согреемся. Одежда теперь не скоро высохнет.

Тот согласился:

– Буду.

Волосатый, пододвинув и второй стаканчик, потребовал:

– Только немножко.

– Да я пять капель… – пообещал Петрович.

– Знаю я ваши пять капель! Вам и сто грамм, как пять капель. Немножко – это совсем чуть-чуть. Понял?

Волосатый, похоже, был главным в этой троице – уж больно решительно и строго набросился. Хотя чего ж тут не понять-то? Тоже, как и жена Люська, за дурака посчитал. Конечно, очень обидно постоянно слышать такое.

– Понял.

Но, налив в оба стакана по чуть-чуть – приблизительно по первую снизу полоску, снова нарвался на гнев волосатого.

– Ну сказал же – немножко!

Петрович попытался оправдаться:

– Да я и налил пять капель…

– Ладно, хрен с тобой… Кирилл, давай сюда пиво!..

Худощавый отдал волосатому баклажку, и тот забодяжил «ёрш».

– Гадость, блин… – расстроился он, понюхав.

– А вы нате вот – закусите, – сказал Петрович, предложив им свою еду. – И подождите меня, я себе тоже налью.

– Ну, а как же ты себе не нальёшь? Ждём.

Петрович налил себе и проникновенно произнёс:

– За вас, ребята! За молодёжь!..

Выпили.

– Не отравлюсь? – волосатый схватил ветчину и кусок хлеба.

– Нет. Хорошая. Берите, берите, ешьте, – Петрович суетливо, жёсткими от многолетней въевшейся грязи и негнущимися пальцами сдирая скорлупу вместе с прилипшим белком, накинулся на яйца.

Худощавый, отстранённо глянув на стол, ни к чему не притронулся, а вот тот, что с бородкой, видно, был попроще – не побрезговал. Правда, взял только один кусок хлеба, остальное что-то постеснялся. А может то просто странности какие-нибудь очередные. Молодёжь ведь теперь чудная, непонятная пошла – то они в бордель ломятся, то в монастырь ползут. У него и бородка была точь-в-точь, как у молодого попа. Или дьячка. Хрен их разберёшь. Не любил Петрович эту церковную породу. На дух не переносил. Им бы только не работать. Больно хитрые – жизни лёгкой ищут: кадилом помахал, молитвы погорланил, сзади на жопы бабьи посмотрел да грехи ихние послушал, и всё – сыт, обут, обласкан.

Парень набросился на еду с плохо скрываемой жадностью, что Петрович вмиг подметил и проявил участие:

– У-у, да ты голодный! Давай бери ветчинку, яички!.. Ешь, ешь…

– Нет, это я не буду, – буркнул тот. – Сейчас идёт пост. Я пощусь.