Семь жизней. Рукопись неизданного романа

Сына бандиты какие-то убили в Б. А дочь, как пить начал, знаться перестала. У Васьки-то, брательника, сын младший Сашка, хоть и спился – ходит, стаканы собирает, – зато рядом.

Петрович разнервничался и с шипящею-хрипящею злобой выпалил:

– Это меня нынешняя власть таким сделала! Думаешь, я всегда таким был. Я работал честно, деньги на книжку собирал. Я книжки читал. Я в кино ходил. Я футбол по телевизору смотрел. Я пил только по праздникам. Идея была у людей, уверенность в завтрашнем дне была. А потом всё забрали и ничего не дали взамен. Деньги на книжке сгорели. Работать честно нельзя, ничего не заработаешь. Кто успел, тот и съел. На людей насрать нынешней власти. Нах** мне теперь книжки её, кино её, футбол её!.. А научить я вас могу жизни. Главное правило – каждый за себя. Вы никому не нужны. Нужно непременно стать подлецом, чтобы закрепиться в этой жизни. Или вы станете такими же, как я, со временем.

– Не станем, – влез худощавый, – ты не смог со своими старыми взглядами приспособиться к новой жизни. Сейчас никто о тебе не позаботится, если ты сам о себе не позаботишься. К примеру, я о себе позабочусь, поверь мне. Завтра меня не пугает.

Петрович, сжимая под столом кулаки, бессильно проскрипел:

– А если завтра война? Или полетит власть твоя к чертям собачьим? Ты и тогда будешь таким уверенным?

Чем ещё пригрозить? Чем заставить себя уважать? Да пусть уж она и будет, война-то эта, всё, может, люди спесь да жир повыкинут. Иль пришли бы опять к власти коммунисты, навели бы порядок – всех, сука, дармоедов снова в концлагеря, попов, монашек на поля, заводы, сука, работать, церквям ихним башки снова поотрубать!..

– Войны не будет, – сказал худощавый и, вздрогнув, осёкся.

А за окном как будто и вправду война началась: ветер навалился с новой, небывалой, пугающей силой, ударил по крыше домика, но та только затянула громче свою привычную жалобную песню. Больше досталось сухому дереву, которое с пронзительным треском упало где-то рядом. А инерция от порыва со свистом распахнула дверь.

В комнату ввалился обжигающий вихрь из капель дождя, холодного воздуха и невыразимой тоски. Волосатый поспешил закрыть её.

– Ветер, – выразительно перевёл дух худощавый.

Петрович усмехнулся про себя: «Какая им война? Они ветра боятся. Слабый пошёл народ!»

Дьячок, смотревший в окно, лишь укрепил его мысли.

– Да это уже не ветер, – сообщил он, побледнев, – это похоже на ураган. Сколько времени?

Худощавый глянул на часы:

– Пять. Думаешь, до семи уляжется?

– Не знаю…

В противовес их напряжению Петрович беззаботно пробормотал:

– Да стихнет, конечно. Я так думаю…

И только, пожалуй, волосатый оставался более-менее спокойным. Он подошёл к столу и, налив себе пива, спросил:

– Будет кто ещё?

Эх, чего на них дуться? Дети есть дети. Петрович вдохнул. О церковниках поговорили, о власти и жизни поговорили… Ну и хорошо. Петрович выдохнул и выкинул всё из головы. К тому же в компанию вернулся и худощавый. Всем вместе веселее. А поговорить всегда найдется о чём, Петрович любил поддержать умный разговор.

Правда, говорить больше не хотелось. «Синий туман» окутал голову со всех сторон, взял мысли в тиски, а язык на крючок. Выпив ещё пару стаканов, Петрович перешёл на «ждущий режим», оставив немного водки на донышке бутылки. Допить означало вырубиться прямо за столом. Краем уха услышался голос волосатого:

– Тебе надо, отец, проспаться.

На автомате, словно повинуясь некой программе, но физически прикладывая ощутимые усилия, Петрович оторвался от стола и лавки, кое-как расстелил свой плащ на полу и медленно, с аккуратной сосредоточенностью выполняя каждое требовавшееся движение, лег.

– Не обижайтесь на меня, ребята, – как можно громче сказал он.

Но слова потонули в вязком гуле, поселившемся в ушах, так, что осталось не выясненным доподлинно, удалось что-либо сказать вообще или нет.

Петрович повернул голову в сторону стола и увидел под ним «свою» доску. Сознание попыталось что-нибудь сформулировать по этому поводу, но, увы, несколько попыток «загрузиться» не увенчались успехом. Петрович выключился.

Провалившись в забытье, он несколько раз неосознанно всё же приходил в себя, слышал обрывки фраз. А однажды, когда в комнате загорелся слабый свет, пробудился вполне отчётливо. Вначале это весьма напугало, но знакомые голоса успокоили, расставили всё мало-мальски по полочкам и снова убаюкали. Лишь возникший из ниоткуда чужой голос заставил Петровича хорошенько встряхнуться.

– Кто в домике живёт? – спросил голос очень громко и очень настойчиво.

Потом открылась дверь, и донеслись торопливые, но уверенные шаги. Голосу никто не ответил. На некоторое время воцарилась тишина, и Петрович подумал даже, что пацаны ушли, и он остался в домике один. Ранящая, невыносимая мысль, что пришёл хозяин сумки, застряв где-то между полушариями мозга, заставила проснуться окончательно. Не успев ещё как следует открыть глаза, Петрович выкрикнул:

– Мы! Мы тут живём, от непогоды спасаемся.

– Спи, на, не рыпайся, – приказал голос.