Семь жизней. Рукопись неизданного романа

Это ничего, что год за баранкой БТРа отсиделся! Но ведь где? В Туркменистане! Почти афганцем себя возомнил. Как в Б. уехал, так вся Брехаловка вздохнула облегчённо.

Эх, кабы он был жив, Лёшка-то! Может, она и жизнь по-другому прожилась бы! Не пришлось бы теперь презираемым стариком чужому сыну в глаза с нежностью заглядывать да с надеждой своего там искать.

– Не забудь, нам ещё ехать предстоит, – прервала Петровичевы грустные думы девочка.

Паша поднял указательный палец вверх, как бы требуя внимания для чего-то очень важного, и обратился к худощавому:

– У тебя подруга есть? Она тоже такая стерва?

Оно и понятно: другие двое какие-то невзрачные, разве на таких девочки посмотрят? Он и худощавый на мужика тоже не сильно смахивал – больше на бабу – но всё-таки вид имел неотталкивающий.

– Подруги нет сейчас, – робко и вроде бы застенчиво ответил худощавый, – а стервочки мне наоборот даже нравятся, – и чуть посмелей добавил: – Что-то в них есть…

– Да! – Паша обрадовано опустил свой палец. – За то я её и люблю, Натаху-то. Наливай, батя, ещё, выпьем за неё.

Петрович мигом плеснул ему и себе, и они без рассужденья выпили.

– Все они, девчонки, одинаковые, – осмелел худощавый. – Я только зануд не люблю, которые ломаются, строят из себя непонятно что.

Волосатый, до этого просто хмуро наблюдавший за происходящим, не согласился:

– Единственно, что в них одинакового – это месячные. А так они разные, как и все люди.

– Вот это сейчас грубо сказал, на, волосатый! – гаркнул на него Паша. – Чё ты тут буробишь в присутствие девушки?

Волосатый испуганно сник, а дьячок откуда-то вытащил наушники и поспешно засунул в себе уши. Худощавый с лёгкой ухмылкой также предпочёл замолчать.

– А что он такого сказал? – вытянув вверх руки и с наслаждением потянувшись, улыбнулась девочка. – Я не такая, как все. Я особенная.

Дочка Петровича тоже была особенная. И тоже Натальей звали. В Брехаловке её недолюбливали – нелюдимой очень росла: не общалась ни с кем, в клуб не ходила, больше книжки читала да уроки зубрила. Да и сама она, похоже, Брехаловку не сильно жаловала. Как в А. уехала, так только раз в год летом, да в лучшем случае на месяц, сюда приезжала.

Впрочем, не к кому ей сюда ездить-то было. Она же от первого брака у Петровича родилась. Мать её родная, Валентина, старшая сестра Варьки Самодиной, померла через два года от рака. А Петрович-то только из армии вернулся, голодный до бабы, долго не горевал – охотниц много было – во второй раз женился, на Люське, и там уж Лёшка родился.

В общем, лишняя она была, Наташка. Взялась её воспитывать бабка, Вальки с Варькой мать, но тоже что-то долго не прожила. Пришлось ребёнку опять в другую избу переходить. Теперь к Ваське Самодину – Варька за него замуж вышла и Наташку к себе забрала. Они рады были – своих детей им Бог не дал. Но вот беда – у Варьки тоже рак нашли. Померла она, когда Наташке лет двенадцать было. Люська наотрез отказалась к себе девчонку взять, а старики Петровичевы к тому времени уж несколько лет как на кладбище под берёзками лежали.

Осталась Наташка у Васьки, чужого человека. А он с горя запил и всё, что было или к Седому, или к Кукушкиной за стакан вонючей относил. Короче, никто её, получается, и не воспитывал. Так, жизнь дали, более-менее обули-одели-накормили, а дальше живи, как хочешь.

Нет, Петрович-то, конечно, от неё никогда не отказывался. И деньги давал, и сладости покупал, и игрушки приносил. Да и в А., в педучилище он её отвёз. Но всё это как-то вскользь, между делом, впопыхах. Сколько раз так было – скажет Люське, что к Наташке пошёл, а сам с Варькой забавлялся, пока Васьки дома не было. Телевизор Наташке включат, дверь закроют, а сами в спальню. И бедный ребёнок мучился, кино про войну смотрел, пока они там охали да пружинами скрипели.

Потом уж вся деревня знала, зачем Петрович к Самодиным шлялся. Сама Люська однажды у Наташки спросила: «К тебе папа ходит, хоть по головке погладит?». А та так и ответила, как есть: «Нет, он тётю Варю гладит». Во всей Брехаловке один Васька ничего не знал. Слишком наивный и добрый он для этого мира. Наверное, она его одного и любила. Может, он ей даже, как отец был, пока пить не начал. Терпеть не могла она это дело.

Когда сам Петрович задурачился, враз отрезала, ездить перестала, ни слова, ни весточки больше никогда не прислала. Педучилище закончила, в школу устроилась да заочно учиться стала уже в пединституте. Потом замуж вышла за однокурсника и родила внука, которого Петрович видел только маленького и то на фотографии. А дальше всё, сплошной «синий туман». И сын на том свете, и дочь, живая ли – нет, а как будто там же. Сына она, кстати, Васькой назвала. В честь Самодина, видно.

Паша разбуянился:

– Я ему сейчас морду набью, чтоб вообще больше ничего не говорил. Ты для меня только особенная.

– Я для всех особенная, – сказала Наташа.