Семь жизней. Рукопись неизданного романа

Для Петровича же особенной была Валентина, жена первая. Три года он обладал ею, а добра, нежности, просто человечности получил столько, сколько за следующие тридцать даже близко не увидел. Последние же десять вообще, как говорится, не считаются. Зло одно. Другого не заслужил…

Сколько у Петровича было баб, любили они его за что-то, всех не вспомнишь: и Любка Вилятая, Кукушкиной дочь, и с соседкой, матерью Толиковой, Нюшкой, тоже был грешок, и Варька Самодина опять же, и Валька, Славунина мать, дояркой была, и с Валькой, женой Гришки Косого, путался на зло Люське, Люська сама не считается, надоела до смерти, как собака, и даже Салазкина, на что уж «принцесса», и то отдалась однажды на День колхозника. Но лишь одна среди них женщина, она – Валентина.

– Ты только на всех не заглядывайся, – пригрозил Паша Наташе. – А то я, на…

– Хорошо, – перебила она. – Я выпить хочу, раз уж надолго тут зависли. Сходи к машине, принеси. Мы же взяли с днюхи.

– Нечего пить. Сейчас уже поедем скоро. Сколько время?

– Семь.

Петрович задумался глубоко о своём житье-бытье: вспомнил сначала Вальку, потом фотокарточку, одну-единственную, которая подевалась куда-то, где Наталья стоит с мужем, как бы зятем, значит, ребёнка, Ваську, на руках держит, да и о времени том тоже вспомнил. Куда оно всё ушло? Как в пропасть ахнуло. Не успел оглянуться, а уже и помирать пора. Страшно, конечно. Дело небывалое. В первый раз всё боязно. А так-то это только формальность одна – без того уже как-будто мёртвый, живой труп.

В уши в который раз возвращался гул – густой, обволакивающий. Звуки померкли, потускнели, слились с ним в одну кашу. При помешивании доносились какие-то обрывки: «КАМАЗ… бля… ловит… отец… нормальный пацан… тут рядом… наливай!». Последнее было особенно резким. «Синий туман» сжижался и полил мутной вязкостью в глаза так, что «дворники» не управлялись, как положено, и не могли обеспечить видимость. Но на «дороге» никого не было, и Петрович перестал сопротивляться. Он только смотрел прямо перед собой в одну точку. А в губах его застыло выражение отвращения – то ли к выпитому, то ли к происходящему, то ли к самому себе. В углах губ скопилась высохшая слюна.

– Сучий потрох! – где-то сбоку возник раздраженный голос Паши. – Опять нажрался. Пацаны, оттащите, где он спал. Пусть дальше дрыхнет.

– Сам… – успокоил Петрович и, медленно встав, возвратился на свой плащ.

Как только пылающая огненным жаром щека коснулась холодного плаща, «синий туман» стремительно почернел, гул, а вместе с ним и прочий шум, поутих, и всё пропало в привычной, равнодушной пустоте – такой неизменной и неминуемой, как смерть, и такой желанной и успокаивающей, как жизнь. Сон подобен смерти. Это понятно. Но в тоже время, если пристально взглянуть, он ещё неким образом подобен и жизни. Не случайно – иногда возникает нечто вроде озарений, которые открывают совершенно иную картину, более яркую, цветную, многообразную, абсолютно выпадающую из заданного в течение многих лет ритма. Да, действительно, будто просыпаешься, никак не можешь придти в себя, переживаешь нечто. Но потом опять как бы засыпаешь, и всё же даже спустя много лет помнишь эти свои переживания, как бесценный, ни с чем несравнимый опыт.

Опыт пребывания в пустоте у Петровича был огромен. Он занимал значительную часть его жизни. У всех так – чему-то приходится отдавать себя так, будто это повинность, налог, своего рода десятина.

К примеру, кто-то отдает десятину кухонной табуретке, тщательно и неосознанно прожёвывая что-то во рту. Кто-то зеркалу. Кто-то телевизору. Кто-то деньгам или мыслям о них.

А Петрович свою десятину отдавал пустоте. Не сну, когда видятся сновидения, это естественно, а именно пустоте, когда человек нигде, никак, без маломальских памяти и пользы. Это образ могилы для бездыханного, обесцененного, безжизненного тела. Этот образ Петровичу был близок. Это было его чаянием, его упованием, его отрадой, его раем.

Мысль о том, что после смерти больше не будет никакой жизни, а только подобная нынешней, безликая, беспамятная пустота, вызывала порой искреннее блаженство. Тело будет гнить, его будет жрать червь, пока, наконец, не истлеет всё до конца, но это не будет больно, это не будет хоть как-то значимо, это будет никак. Ничего не будет.

Нет никакого сомнения, что это очень сильная религия, где Бог – просто красивая ширма, за которой скрывается Ничто. Для стойких адептов ширмы вообще не предусмотрено. Горячие, темпераментные так и говорят: «Бога нет», а холодные, расчётливые просто многозначительно молчат или ограничиваются условностями, выписками из их нерукотворной священной книги.

Поэтому когда в пустоте вдруг появились голоса, говорящие о Боге, и пустота перестала быть пустотой, так как в ней не то что голосов, а вообще ничего не должно быть, сердце правоверного адепта Ничто обязано было пустоту защитить.

– Все сгниём… – изрекли «выписку из книги» губы Петровича, а уши закрыли задвижку у входа, через который в пустоту проникали голоса.