Семейное дело

«В том, что настоящий журналист прежде всего должен любить людей, Саша. Пусть у него лучше будет сердечная недостаточность, чем недостаток сердечности. Всего вам доброго, Саша».

Месяц он просто учился, ходил в университет, внутренне сопротивляясь этому обвинению — что он не любит людей. По-прежнему по пути в университет покупал газету — там уже не было его имени. И однажды, привычно взглянув на четвертую полосу, увидел некролог: «П. В. Савинов».

На факультете о той истории со статьей знали, конечно, все: опровержение-то было… Но тогда дело ограничилось разбором на факультетском бюро комсомола, теперь же все повернулось по-иному.

Он поехал к своей девушке. Ее мать открыла дверь на цепочку и протянула ему то письмо. На факультете с ним перестали здороваться, не разговаривали, проходили мимо, будто не замечая… Он подал заявление об уходе. И вот уехал вообще… Куда? Не все ли равно куда. Теперь куда бы он ни уехал, всю жизнь рядом будут стоять двое: Савинов и презирающая его девушка.

«Ладно, — сказал Коптюгов, — давай договоримся так. Приезжаем в Большой город и двигаем ко мне. Дома у меня, правда, отношения паршивые. Мамаша на старости лет выскочила замуж за одного хмыря, но я свои права знаю. Это раз. Работу я найду — сталевар все-таки… Это два. А ты, парень, держись за меня двумя руками, понял? И все, что было, забудь! Жить, брат, надо, жить! Если удастся, устрою тебя к себе. Мы, знаешь, сколько заколачиваем? С тонны — это само собой и еще проценты за производительность и за качество. А вся твоя журналистика — зола, брат, и пшено».

«Не знаю, — отрешенно ответил Будиловский. — Ничего не знаю».

Коптюгов открыл калитку и кивнул Будиловскому: «Что ж ты? Проходи», — и первым пошел к двери, хмуро оглядываясь, словно стараясь увидеть то, другое, чужое ему, что пришло сюда с новым человеком — мужем матери.

…О том, что мать выходит замуж, он узнал, когда служил в армии. Она сама написала ему об этом, и письмо было длинное, сбивчивое, мать будто бы извинялась перед сыном.

«…Ты его, наверно, не помнишь, он воевал с твоим отцом, хороший человек. Овдовел два года назад, и я одна, а ты уже вырос, я тебе все уже отдала. Очень прошу тебя — не сердись, но ты еще не знаешь, как трудно быть все одной и одной…»

Матери было тогда сорок два года, в его представлении она была чуть ли не старухой, и вот — нате вам, замуж!

После демобилизации он заехал домой всего на несколько часов, даже не предупредив о, своем приезде. Мать кинулась к нему, он сухо поцеловал ее и не отрываясь глядел на человека, который пришел в его дом. Высокий, сухощавый, с перекрученной шрамами щекой, он ответил Коптюгову спокойным взглядом, и, пожалуй, это взбесило Коптюгова больше всего: у него был взгляд хозяина. Мать суетилась, и он остановил ее: не надо никаких пирогов, никаких гостей. Я соберу свои вещи и уйду. Совсем. Страна большая, богатая, работы всюду навалом, проживу как-нибудь.

«Погоди, — остановил его тот. — Познакомимся хотя бы для приличия. Полковник Голубев, Иван Егорович. В отставке, правда… Ну и… Мать писала тебе — мы с твоим отцом не просто вместе воевали — друзьями были. И одним снарядом вот… — Он потрогал свою исковерканную щеку. — Его наповал, а меня…»

«Жаль, что не наоборот», — отрезал Коптюгов и, повернувшись, пошел в свою комнату.

Дома он не был восемь лет. Изредка посылал матери короткие письма — жив-здоров, все в порядке. Она же продолжала писать длинно, горько и часто, присылала посылки, просила разрешения приехать повидаться…

За эти годы Коптюгов так и не примирился с мыслью, что в его доме живет чужой человек, и сейчас звонил у дверей с прежним враждебным чувством. Сзади смущенно переминался Будиловский.

«Кто там?»

«Я, мама, открой».

«Господи, Костенька!»

Дверь распахнулась — мать бросилась к нему, он снова сухо поцеловал ее, удивившись тому, как мало она изменилась. Почти не изменилась.

«Я не один, мама. Это мой… друг».

«Ну конечно, конечно, заходите, молодой человек! Как же ты так, Костенька? Хоть бы телеграмму дал, встретила бы честь по чести… а то мы спали еще».

Действительно, час был ранний, и, войдя в дом, Коптюгов услышал, как тот торопливо одевается в угловой комнате. Он стоял посреди гостиной (так всегда мать называла эту большую комнату) и снова оглядывался с прежним упорным желанием увидеть чужие ему вещи, следы чужого быта и присутствия чужого человека. Но все здесь оставалось прежним. Даже веселый капитан с тремя орденами и трубкой в зубах глядел на него со стены — отец, которого он не знал, и Коптюгов еле удержался, чтобы не сказать матери: убери, в этом доме он сейчас лишний. Но не сказал.

Голубев вышел в полосатой пижаме, его лицо еще не отошло после сна и казалось отечным.

«Здравствуй, Костя, — сказал он, не протягивая руки, и только потом заметил стоявшего в дверях Будиловского. — Здравствуйте».