Семейное дело

Надо было уходить, но куда? Домой, к матери Коптюгов не хотел идти. По его просьбе Усвятцев, найдя случай, сказал Штоку, что, дескать, нехорошо получается: такой сталевар, вкалывает дай бог как, а ютится где придется. Портрет на заводской доске Почета — это, конечно, хорошо, а человеку, между прочим, где-то и жить надо. Шток тут же побежал в цехком, но время шло, и Коптюгов решил действовать сам. Сам подошел к Штоку и попросил устроить его в общежитие.

— Вы же знаете мое положение, — сказал он. — Снимать комнату, платить по тридцатке все-таки накладно, а жить у ребят — ведь у них своя жизнь. Генка и так меня три недели терпел — сколько же можно!

— Ты в нашем списке один из первых, — сказал Шток, мучительно морщась, как от боли, и поглаживая Коптюгова по рукаву. — Я и в завком ходил, узнавал — в первом квартале получишь свое жилье, может даже к Новому году. В общежитие-то устроить просто, это я сделаю, только там…

— Ничего, Марк Борисович, — добродушно ответил Коптюгов. — Сдюжу как-нибудь. Лучше, конечно, во вторую общагу — там Будиловский живет. Все веселей.

Шток сделал больше, чем его просил Коптюгов: в общежитии нашлась комната на двоих, и Коптюгов оказался в ней с Будиловским.

Настроение у Коптюгова было отвратительное. Жить в этой комнатенке, стесняя себя во всем, в неверном ожидании того, что зимой ему дадут комнату в коммуналке, где хозяйки будут лаяться на кухне, а пьяненький сосед клянчить на опохмелку, где будет пахнуть кошкой, пеленками и кислой капустой, где в коридоре по стенам будут развешаны, как картины, велосипеды, — он уже жил так на Юге. Хватит, сыт по горло. Если ему предложат что-нибудь в этом духе, он просто подаст заявление об уходе и уедет на Урал. Там, говорят, с жильем легче. Он уже заранее настраивал себя на этот лад.

Быть может, поэтому его сразу начал раздражать Будиловский. Коптюгов помогал ему вешать полку и глядел, как тот аккуратно расставляет книги. Оказывается, у него было много книг. И еще — картинки, аккуратно вставленные под стекло, в рамки, или окантованные, все больше акварели. И большая фотография девушки. Эту фотографию Коптюгов видел давно. Девушка стоит на мосту, ветер треплет ее волосы, и она, смеясь, придерживает их, будто боится, что они улетят… Ничего девчонка. Но зачем так зря травить себя, как травит Сашка? Девчонка-то — тю-тю. И ее последнее письмо Коптюгов тоже читал: «Не пиши мне, не звони, не пытайся встретиться. Я заставлю себя забыть, что любила тебя. Есть люди, которые не имеют права на любовь, так вот — ты один из них…» Коротко и ясно. А этот будущий гений журналистики смотрит на нее каждый день, как монах на икону. Это тоже раздражало Коптюгова. Он был слишком большим удачником, чтобы понимать вот такое состояние человека, которого бросила девчонка. Господи, да их нынче — пруд пруди! Нина Водолажская, конечно, исключение, но тем она и ценнее. Впрочем, и Нина в сознании Коптюгова вдруг оказывалась рядом с Будиловским в этой своей одержимости ожидания.

Александр Будиловский тоже был, как и Усвятцев, находкой Коптюгова. Полтора года назад Коптюгов, возвращаясь с Юга сюда, в Большой город, пошел пообедать в вагон-ресторан. Все столики были заняты, и лишь в самом конце сидел один парень. Еще издали Коптюгов увидел, что перед парнем — графинчик, и сам он уже не то чтобы пьян, а так, на сильном взводе.

«Разрешите?» — спросил Коптюгов.

«Садись, — вяло ответил парень. — Портвейну хочешь? Водкой здесь не торгуют».

«Набираешься помаленьку? — усмехнулся Коптюгов. — Ну, давай и я закажу в таком случае. Только чего ж здоровье на бормотуху переводить? Давай уж коньячку выпьем».

«Не в коня корм», — так же вяло отозвался тот.

«Ничего, у меня на этот корм хватит. Студент, что ли?»

«Бывший».

В дороге люди знакомятся быстро, и часто бывает так, что рассказывают о себе подробно и охотно — ведь встречи эти случайны, и уйдет такой случайный попутчик, и никогда больше не встретишься с ним. К тому же Будиловский, хмелея все больше и больше, был в том настроении, когда просто необходимо раскрыться перед кем-нибудь, и не только раскрыться, а рассказать о себе с тем жестоким самоуничижением, на которое способны только очень несчастливые люди.

Уже через час Коптюгов знал его историю, и, как положено, похлопывал по руке Будиловского: ничего, парень, время пройдет, все уляжется, образуется — как говорится, три к носу!

«Нет, — пьяненько мотал головой Будиловский, — это уже не пройдет».

«Будешь пить — не пройдет, — согласился Коптюгов. — Это ведь не ты сейчас плачешь, это в тебе портвейн с коньяком плачут. А жизнь-то знаешь еще какая длинная!» История же была такой.