Семейное дело

Еще через час он понял, что ему уже не уснуть. Им владело странное чувство одиночества, которое он почти никогда не испытывал, тоски, даже потерянности, и неожиданность этого чувства удивляла и пугала его. Откуда оно? Почему оно? Потому ли, что он один в этом скрипящем, грохочущем на стыках и стрелках вагоне? Или от усталости, копившейся годами и давшей знать о себе именно сегодня? Бесполезно было искать причину, да он и не стал искать ее — лежал, курил уже в купе, пил пиво, благо захватил с собой две бутылки, и мысли у него скакали, какие-то странные и не связанные между собой ассоциации появлялись и тут же исчезали, уступая место другим. Потом он подумал об этой проводнице, и снова ассоциация — Колька Муравьев. Колька — и его вопрос в купе: «Ты счастлив?» Мы, конечно, встретимся в Ленинграде, и, конечно, я ничего не стану ему рассказывать. Противно, когда мужики рассказывают о том, что делается у них дома, словно жалуются, хотя бы и друзьям.

А что бы я мог ему рассказать? Что двадцать лет назад и несколько лет потом я был по-настоящему счастлив и что, если бы он задал мне этот школьный вопрос тогда, я ответил бы не задумываясь? Ильин лежал, пепельница на столике была утыкана окурками, пиво кончилось… Время тянулось медленно, но он был рад хотя бы этому: не всегда бывает столько времени, чтобы заглянуть в свою жизнь…

…Как они были счастливы тогда оба! У них была маленькая, в двенадцать метров комнатка на троих и денег всего ничего, и месяц они вообще спали на полу. И как радостно было вносить в эту комнату свои первые в жизни стол и стулья, диван, шкаф… Надежда крутилась, как могла: ее практический ум вычислял с точностью современного кибера оптимальные варианты — что надо покупать в первую очередь, что отнести из своих старых вещей в комиссионку, где занять до получки, потому что у Ильина уже блестел его единственный костюм. Что ж, это была и впрямь хорошая пора, хотя и безденежная, и трудная, но с какой легкостью они переносили все это! Временами исподтишка наблюдая за хлопочущей Надеждой, Ильин чувствовал, как все его существо заливает горячая волна нежности. Что ни говори, думалось ему, а надо обладать и любовью, и мужеством, чтобы вот так, как она, сорваться с места, уехать из Москвы, из налаженного быта, да еще с ребенком, бог знает куда, к какой жизни, заранее обречь себя на бесконечные заботы и хлопоты — и все это ради меня!

В Ильине словно бы жила постоянная благодарность Надежде и за то, что она любила его, и за хлопоты и заботы, а главное, за то, что она подарила ему вот это удивительное ощущение жизненной прочности. Многие годы не знавший ласки, он дорожил каждым ее прикосновением, замирая, как ребенок.

Месяца три или четыре спустя к ним приехала мать Надежды — маленькая, подвижная, веселая пятидесятилетняя женщина, и с ее приездом в комнатке стало теснее и уютнее одновременно, и Ильин откровенно жалел, что через неделю теща собралась обратно. Он никогда так и не узнал, о чем говорили, оставаясь вдвоем, мать и дочь. Шутливые слова, сказанные тещей как бы вскользь: «Муж голова, а жена шея, куда повернется, туда и голова поворачивается», — он так и воспринял, как шутку. Много лет спустя он поймет, что именно она, эта веселуха, мать-командирша, как ее звали там, в части, где служил ее муж, — именно она учила Надежду, как ей надо жить и как держать Ильина. И что Надежда не выдержала — восприняла эту немудреную житейскую философию, уверовала в ее правильность, — все остальное уже доделало время…

То, что с годами люди меняются в худшую или лучшую сторону, было известно и Ильину. Он мог лишь сожалеть и не понимать одного: почему Надежда начала меняться в худшую?

Сейчас он вспомнил, как сразу после окончания института в Большой город приехал Тигран. Жить ему было негде, на заводе его не смогли устроить даже в общежитие, снимать же комнату было не по тощему еще студенческому карману. «Ну, ерунда какая! — сказала Надежда, узнав от Ильина о том, что две ночи Эрпанусьян проспал на вокзальной скамейке. — Что же ты сразу не предложил ему прийти к нам?» — «Я предлагал, но он боится стеснить нас». — «Сегодня же приведи его сюда, слышишь?» Так он и провел месяц в той комнатке: вечерами возился с Сережкой, а спал под столом — другого места не было.