Семейное дело

Что потом? — пытался сообразить Ильин. Приедет потом, объяснит потом?

— Так надо… — доносилось из такого далека, что можно было подумать — она не в нескольких десятках километров, а на другом конце света.

Поехать самому? Просто посидеть с ней вечер, говорить о чем угодно и дождаться наконец: она протянет руку, медленно проведет ладонью по его волосам, по щеке, рука скользнет к шее, и Ольга легонько и ласково тряхнет его: «Зачем ты себя мучаешь, Ильин?» Нет, не поеду. Я очень хочу видеть ее, почувствовать такое удивительное прикосновение ее руки, когда хочется закрыть глаза, чтобы пережить это мгновение вновь, продлить его в себе, но я не могу ответить на ее вопрос…

Совсем уж нежданным и негаданным было то, что приехал Колька Муравьев.

С ночи начался ливень, и Ильин, просыпаясь на минуту, прислушивался к гулу над головой. Казалось, по крыше кто-то безостановочно бегал. Ильин натягивал на голову одеяло, засыпал и снова просыпался от этого гула. Утром, подойдя к окну, он увидел серую стену ливня, за которой смутно угадывались очертания недалеких деревьев. На улицу сегодня не выйти. И потом тоже не очень-то походишь: этот ливень развезет лесные дороги и затопит рощи. Ему показалось, что ничего на свете больше нет, есть только он на сухом островке посреди водяных стен, и это тоскливое ощущение своей оторванности от всего мира не покидало его даже тогда, когда он сидел вместе с другими отдыхающими в верхнем холле у телевизора. Вдруг кто-то, поглядев в окно, сказал:

— Машинам уже не пройти, наверно… Вон на лошадке провиант везут или почту.

Ильин тоже выглянул в широкое окно: уныло качая головой, лошадь тянула телегу. Возница в брезентовом почерневшем от воды плаще неподвижно сидел спереди, за ним, тоже под брезентом, что-то лежало. Все уже отвернулись от окна, а Ильин почему-то продолжал глядеть — быть может, потому, что эта живая лошадь и замерший возница были интересней, чем происходившее на экране.

Брезент зашевелился, и шевелился долго, словно человек, лежавший под ним, никак не мог скинуть с себя эту тяжесть. Потом он соскочил и, пригнувшись, бросился к дому: Ильин успел заметить, что в руке у него портфель, — значит, кто-то по делу к директору базы или «суточник»: с таким портфельчиком надолго не приезжают. Вымок поди бедолага! И ахнул, когда вдруг в холле появился Колька, не очень вымокший, зато весь вывалянный в сене.

Уже у себя в комнате Ильин начал ругать его: с ума сошел ехать в такой ливень, чего ради? Колька в спортивном костюме Ильина, блаженно развалившись на его кровати, жмурился от удовольствия: хорошо! Три километра на сене, от лошадки под дождем как-то особо попахивает, возница к моей бутылочке нет-нет да и приложится, да так наприкладывался, что песенки уже начал петь под конец, с картинками, — хорошо!

— Тебе самому надо к психиатру, ей-богу, — продолжал возмущаться Ильин. — Нормального человека не понесло бы…

— Брось сыпать мне на мозги, — сказал Колька. — Принесло и принесло. И на физии у тебя, между прочим, совсем другое написано. Прочитать — что? «Ну и молодец ты, Муравьев, только вот зачем было вознице ту поллитровку отдавать — не понимаю. Такси восемьдесят копеек, ну, рубль от силы». Да вот нету на вашей станции такси, а этот ханыга говорит — повезу, ежели только за водку.

— Черт-то с ней, — засмеялся Ильин. — Конечно, здорово, что ты приехал.

Он глядел на Кольку с нежностью. А я ведь даже не удосужился написать ему ни строчки за все эти месяцы. Телеграмму послал — поздравил с Новым годом. И то спохватился под вечер тридцать первого…

— Понимаешь, — говорил Колька, — у меня за дежурства накопилось несколько выходных, а жену в командировку угнали, сын еще не вернулся — тоска зеленая. Дай, думаю, рвану в родные края. Кажется, мы куда-то сюда за картошкой ездили, или я чего-то путаю?

— Все путаешь, — усмехнулся Ильин. — И за картошкой мы сюда не ездили, и вовсе не ты решил рвануть в родные края.

Он отложил Колькины брюки, с которых счищал на газету пряди сена, подошел к кровати, сел и положил руки на горло Кольки.

— Говори правду, доктор наук, если врать не научился! Считаю до трех, а потом похороны за счет месткома…

— А последнее желание? — с деланным испугом спросил Колька. — У всех цивилизованных народов принято…

— Валяй последнее.

— Сигаретку бы…

Ильин протянул ему сигареты и спички. Колька закурил, и лицо у него стало таким блаженным, будто эта сигарета и впрямь была последней в его жизни.

— Ольга вызвала? — тихо спросил Ильин, косясь на Кольку. Тот не ответил и продолжал затягиваться, как мальчишка, держа сигарету большим и указательным пальцами. — Ну, честно, Колька!

— Какая разница? — сказал он. — У меня ведь все равно прорва свободного времени. Что хочу, то и делаю.

— Значит, Ольга, — уверенно сказал Ильин, вставая и подходя к окну, за которым продолжал хлестать ливень. По стеклу один за другим бежали, словно гоняясь друг за другом, бесцветные червячки водяных струек. Значит, Ольга, подумал он уже про себя.

— Почему она вызвала тебя?