Семейное дело

«Промахнулся!» — подумал он, лихорадочно соображая, как бы скорее поправить ошибку, потому что лицо Рогова вдруг стало не то строгим, не то скучающим.

— Правда, пришлось тут на партсобрании крупно поговорить… Пьянка в цехе была, заместителю начальника цеха строгача дали… Сергей Николаевич — ну, Ильин, начальник цеха, пожалуй, начал перегибать малость, требует очистить цех, а мы все-таки за воспитательные меры… Живые люди все-таки. Не с ангелами же нам работать!

«Пронесло!» — как бы про себя выдохнул он. Рогов покосился на него.

— Ну вот, — снова добродушно сказал он. — А я уж было подумал, не рассердиться ли на вас. Веди, дочка, гостя чай пить, а мне еще малость поработать надо. Успехов вам, бог огня!

Снова рукопожатие…

Через полчаса Коптюгов уже уходил, до двери его провожала Лиза. Он сказал:

— Знаете, Лиза… Вы разрешите как-нибудь позвонить вам? — И, не дожидаясь ее ответа, начал торопливо объяснять, что у него никогда не было такого вечера, что он совсем один, а с ней так интересно! Лиза фыркнула:

— Звоните, только знайте, что Володька жутко ревнив.

— Тот летчик? — спросил он.

— Тот псих, который отважился жениться на мне, — ответила она.

Он спускался по лестнице совсем разбитый и все-таки счастливый. «Костю Коптюгова нельзя не знать…» Ничего! Все хорошо!

Ну, если не все, то почти все…

Он не чувствовал мороза — лишь спокойную усталость, какая бывает после удачно сделанной работы, и шел неторопливо, наслаждаясь этой усталостью, и тишиной безлюдной улицы, и морозной свежестью воздуха.

Все хорошо! Все как надо!

24

Прошли февраль, март, наступил апрель.

В первых числах Ильин не выдержал — взял отпуск и уехал на заводскую базу. Бог-то с ним, с Черным морем, которого он никогда не видел.

Весна была ранняя, и снег сошел быстро. Лес стоял прозрачный, и березы словно бы опирались на свои отражения в воде. Еще не слышно было пения птиц, только синички пищали под окнами да воробьи затевали весенние драки. Наливался земными соками краснотал, и пушились вербы, временами начинал идти дождь, но Ильин все-таки шел в лес, узнавая и не узнавая его; все здесь было ему знакомо и в то же время внове. Впервые за многие годы он видел вот такую весну, с утренними туманами, встающими из болотных низин, и с еще нежарким, но ласковым апрельским солнцем.

Он попросил директора базы, чтобы тот поселил его в той же комнатке под крышей, где жил несколько лет назад. Здесь все было так же, даже обои те же, даже настольная лампа с отбитым уголком на стеклянном абажуре.

Первые дни Ильин только и делал, что отсыпался и гулял, гулял и отсыпался, не замечая, как сама собой наступила незнакомая ему внутренняя заторможенность. Мысли — и те были медленными, а в лесу и вовсе наступала пора полного бездумья. В резиновых сапогах и куртке он снова вышагивал километров двенадцать, а то и больше, словно нарочно выматывая себя этой спасительной ходьбой. Потом это состояние бездумности начало проходить, и все вернулось: тяжелое настроение, тоскливые мысли о доме, о Надежде и себе, и тот мучительный вопрос: чем же все кончится? — на который он до сих пор так и не мог дать ответа.

И все-таки что-то уже переменилось в нем. Он это чувствовал, и знал, что́ именно переменилось. Все эти месяцы, едва он начинал думать о своих отношениях с Надеждой, рядом с ним словно бы оказывался другой человек — Ольга, и ему становилось легче и спокойней. Быть может, так происходило потому, что тогда, еще зимой, когда они вышли от Водолажской, Ольга взяла его под руку и сказала: «Я очень виновата перед тобой, Ильин». — «Ты?» — «Да. Когда ты позвонил, я не могла встретиться с тобой, хотя догадывалась, что тебе худо… Мне надо было выбирать между Ниной и тобой. Она оказалась более беззащитной, понимаешь? Но теперь у тебя все прошло?» Он покачал головой: что у него должно пройти? «Ты чудак, Ильин, — тихо сказала Ольга. — Я понимаю, ты не хочешь ничего рассказывать о себе. Давно, всю жизнь… Боишься показаться слабым? Но я-то вижу… Ты можешь ответить мне только на один-единственный вопрос?» — «Смотря какой вопрос», — сказал он. «Зачем ты мучаешь себя?»

Он сказал, что все не так просто. Что она не понимает многих вещей. Что есть элементарное чувство ответственности перед человеком, который отдал тебе двадцать лет. «А ты ничего не отдал?» Он вспомнил злые слова Надежды, те самые: «Ты ничего не дал, кроме денег…», — но вовсе незачем было повторять их Ольге, и он промолчал. Ольга права, конечно. Но как-то это не по-мужски — решить, что мы квиты…

Теперь ему было легче от одного сознания, что рядом всегда Ольга, словно вернувшаяся после стольких лет, и что она готова броситься к нему на помощь в любую минуту, как курица к цыпленку, и что нет у него, кроме Сережки, человека ближе, чем она. Только не поздно ли пришло это ощущение? Наверно, не поздно. У доброты нет возраста.